Лилия Баимбетова - Планета-мечта
День сегодня очень солнечный. В степи солнце всегда особенное, не такое, как в лесу. В лесу солнце видно, желтый свет сквозит в просветы между листьями, отражается от глянцевой листвы, теряется в наземном покрове. А в степи все не так, в степи просто ясно-ясно становиться, и откуда-то изливается жар, словно находишься рядом с раскаленной печью.
На рыжеватой глинистой, хорошо утоптанной земле разбросаны были яркие красные и оранжевые тюки со снаряжением: часть в тени, под корявыми ветками старого дуба, часть на солнцепеке. Листья у дуба были серо-зеленые, изнанка отливала серебром, когда листья полоскались на ветру. На желтоватую землю ложились неровные размытые тени раскидистых ветвей. Было так жарко, что и ветер был теплый, неприятный. Было еще совсем рано, но утренней прохлады не было и в помине; трудно было себе представить, что же будет в самый разгар дня. Небо приобрело легкий сероватый оттенок, яркой голубизны, обычной для жаркого дня, не было; я подумала, что день может кончиться бурей.
Во дворе миссии был смех и шум, и казалось, что здесь собралось необыкновенно много народа, так часто люди переменяли свое место, ходили или бегали кто куда и громко разговаривали. В сущности, нет ведь ничего особенного в том, чтобы собрать рюкзаки, распределить снаряжение и отправиться в путь, но в таких ситуациях взрослые, с научными степенями, мужчины делаются просто как дети; сколько раз я уж видела это! Конвей Часвет, естественник, был хуже всех. Я познакомилась с ним только сегодня, он и вообще забавный человек, только когда смотришь на него и смеешься его выходкам, смех этот граничит с презрением. Что-то есть в нем, что вызывает презрительное отношение, и это неприятно и нехорошо. Я не люблю общаться с такими людьми, они опошляют мое отношение к жизни, делают его приземленно-потребительским, а я не люблю этого. Это человек невысокий, круглоголовый, с рыженькими волосиками, аккуратно зачесанными на косой пробор. Одет он сегодня по-походному, в мягкие темные брюки, легкую серую форменную рубашку и мягкие ботинки, которые некогда были частью экипировки космического десанта, а сейчас их носят все, кому не лень. Рубашка на нем расстегнута, под ней надета черная майка с аляповатым рисунком. Лицо у Часвета простоватое, круглое, нос картошкой, глаза небольшие, светло-рыжеватые, почти бесцветные, в описании выходит просто какой-то комический персонаж, но когда смотришь на него — обычный человек, не слишком, правда, приятно внешности, но это бывает. Ко всему прочему у него есть странная манера постоянно потирать руки. Человек он совсем не полный, скорее даже худой, но все равно от него остается впечатление чего-то круглого. И улыбочка у него такая — гаденькая. Как будто он намазал стул клеем или кнопку подложил и все ждет, когда же ты на него сядешь. Этот во всех отношениях замечательный человек носит звание доктора географических наук и командует в экспедиции шестеркой студентов, они будут изучать климат, реки, почвы и растительность, делать самые общие, первые описания еще не исследованной землянами местности.
Кроме этой великолепной семерки есть еще Софья Дивинова, она врач и ботаник. Это высокая крупная девушка, по-моему, она меня младше. Весь выводок Часвета дружно увивается вокруг нее. С ней я тоже только сегодня познакомилась. У нее длинные русые волосы, уложенные узлом на затылке, одета она в бледно-голубые шорты, которые открывают на всеобщее обозрение ее красивые полные, еще совершенно не тронутые загаром белые ноги, и белую рубашку, завязанную узлом под грудью. Синюю старенькую кепку она то надевает на голову, то снова снимает и поправляет волосы красивой полной рукой. Девушка она действительно привлекательная, и сама явно знает это; одевается она, во всяком случае, многообещающе.
Всего в экспедиции участвуют четырнадцать человек, это если еще считать меня и проводника, который должен вести экспедицию. Если без него и без меня, то двенадцать. Все остальные — этнографы, лингвисты, фольклористы и прочия и прочия. Это Стэнли, кстати, доктор археологии (кто бы мог подумать). Дальше Михаил Александрович Каверин. Стэнли говорил мне, что это знаменитейший на весь обитаемый космос собиратель фольклора; да и я слышала его фамилию. Нас познакомили еще вчера, и с этим человеком, как мне кажется, приятно иметь дело; повадками он напоминает мне университетского профессора, они одновременно и демократичны в общении, и вместе с тем преисполнены собственной важности. Кроме него здесь есть еще одна знаменитость — Эмма Яновна Саровская, худенькая невысокая дама, остриженная под мальчика. На вид ей лет пятьдесят, но она совершенно седая. И еще с нами идет Роджер Харрис, он лингвист, пишет диссертацию по видоизменению галактиса в различных колониях, сорти для него просто клад. С этим человеком я и двух слов еще не сказала; Стэнли окликнул его, когда тот проходил мимо, представил меня, Харрис только кивнул и пошел дальше. Он высок, на вид ему лет сорок. Одет он в длинные темно-серые шорты, полосатую майку на тонких лямках, вокруг пояса обвязана легкая куртка. Лицо у него темное, вытянутое, с длинным носом и узким ртом, волосы короткие и какие-то пегие — соль с перцем. На шее кожа обвисает множеством морщин.
Большая часть Алатороа еще не закартирована, поэтому в таких случаях обычно ищут проводников. Почему, кстати, не закартирована, я не понимаю, что может быть проще площадной съемки из космоса…. Когда я спросила Стэнли, нашел ли он проводника, он кивнул и, отойдя на минуту, подвел ко мне какого-то оборванца.
— Он говорит, что его зовут Идрай. Вроде бы он сможет довести нас даже до долины Флоссы.
— Идрай? — переспросила я недоверчиво, — Тот, кто ведет?
Оборванец кивнул. Он как-то неприятно горбился, хотя человек явно был высокий, пожалуй, даже выше Стэнли. Одет он был в грязные штаны, обрезанные немного ниже колен, и нечто вроде мешка с дырами для рук и головы. Черные грязные волосы были не такими уж длинными, примерно до середины уха, но, свешиваясь на лицо, закрывали его почти полностью. Голову он втягивал в плечи. Вид у него был настолько жалкий и неприятный, что в другое время я постаралась бы уйти от него поскорее, но сейчас я была заинтригована. Идрай! Не может быть, чтобы это был идрай. Хотя, вообще-то, я никогда не видела идраев. Да и не думала, что они бывают, честно говоря.
Когда оборванец отошел, я проводила его взглядом, а потом сказала Стэнли:
— Он лжет. Никакой он не идрай.
— Что?
— Идрай — это не имя, это клан проводников. Переводиться "тот, кто ведет".
— Точнее "тот, кого ведут", — сказал Михаил Александрович, неслышно подошедший к нам, — Но почему вы думаете, что он не идрай?
