Сергей Абрамов - Рай без памяти
У Зернова была двоякая манера вести разговор: или он насмешничал, иронизируя порой зло и тонко, или речь его вдруг приобретала оттенок лекторского пафоса, словно, говоря, он опирался на кафедру. В трудных случаях нашей жизни, когда разум отказывался объяснить случившееся, эта слабость Зернова становилась его силой — она укрепляла наши смятенные души. Но сейчас, как мне показалось, он скорее насторожил Стила, чем расположил его к нам. Джемс и Люк жевали, не подымая глаз от тарелок, а Стил, наоборот, долго и пристально разглядывал всех нас по очереди, но молчал. Тогда я, вспомнив свой ночной разговор с маскарадным полицейским, решил вмешаться.
— Большинство из вас не помнит того, что предшествовало Началу, — рубанул я напрямик нечто вполне понятное Стилу, — а если кто что и помнит, то, даже собрав все это запомнившееся, нельзя представить себе мира, каким он был. Предположите парадокс: мы помним все, что было, абсолютно все, и ничего не знаем о том, что есть, абсолютно ничего. Вот вы и расскажете нам о том, что произошло с вами девять лет назад, как вы жили эти годы, чего добились и что утратили. Вам понятно?
Мне было понятно. Стилу тоже. Теперь он уже не раздумывал.
— Значит, вы не пережили космической катастрофы? — спросил он.
Как ответить?
— Нет, — сказал Зернов.
— Мы даже не знаем о ней, — прибавил я.
— Мы тоже не знаем, и никто не знает, потому что в мире, казалось, ничего не случилось. Не было ни кометы, ни землетрясения, ни звездопада. Но что-то произошло — невидимое, неощутимое, но изменившее если не мир, то нас.
— Когда? — спросил Зернов.
— Больше девяти лет назад. Почти десять. Вы уже, вероятно, слышали. Однажды утром, обыкновенным летним утром в будни, когда надо было идти на работу. В открытое окно доносился утренний гомон улицы, автомобильные гудки, громыхание моторов. Все как обычно, только часы стояли — все часы в доме, как я узнал после. Я хотел узнать время по телефону, но телефон не работал. И это меня не встревожило — бывает. Встал, оделся; Лиззи, как всегда, приготовила завтрак, а я проверил содержимое портфеля, в котором, помнится, были какие-то рукописи: я заведовал рубрикой «Новости дня» в популярном еженедельнике «Экспресс» и часто брал на дом какие-нибудь заметки и письма. Но портфель был пуст, и это уже встревожило. Самое странное — я не помнил ни заметок, ни писем, какие, я был уверен, положил в портфель, но еще более странным оказалось то, что я не нашел их и в редакции. Мало того, в моем редакционном кабинете — ни в сейфе, ни в столе — не оказалось вообще никаких бумаг. В довершение всего я не помнил ни одного задания, какие обычно давал по утрам репортерам. Их было трое: Мотт, Рейни и Дарк, славные парни и старые друзья. Все они сидели в соседней комнате возле моей секретарши Шанель странно молчаливые, словно чем-то пришибленные: я не услышал ни смеха, ни шуток, ни даже «доброго утра, Дэви».
«Что случилось? — спросил я. — Умер кто-нибудь или кассир с деньгами сбежал?»
«Хуже, — сказал Мотт, — мы ничего не помним. Какое сегодня число, старик?»
Я открыл и закрыл рот: я тоже не помнил.
«А месяц?»
Я не помнил и месяца и — о ужас! — года.
«Сошел с ума», — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
«А ты не шути, шеф. Что ты помнишь из последнего номера — он три дня как вышел? Какую сенсацию? Какое фото? Хотя бы обложку помнишь?»
Я, который мог перечислить все шлягеры любого номера, ничего не помнил. Ни прошлого, ни позапрошлого, ни прошлогоднего — ровным счетом ничего. Даже обложек.
«Дайте номер, Шанель», — потребовал я.
Мотт хохотнул, а Шанель испуганно и жалобно — у нее даже слезы блеснули — ответила, как на суде:
«В редакции нет ни одного экземпляра, шеф. Ни за этот, ни за прошлые месяцы».
«А в справочной библиотеке?»
«В справочной библиотеке пустые полки, шеф. Все исчезло за одну ночь. Я уже звонила в полицию, но телефоны выключены».
«Позвоните из автомата».
«Я не нашла ни одного поблизости».
«Какие глупости. А в бистро напротив?»
Длинные ресницы ее подпрыгнули и опустились.
«Какое бистро, шеф? Напротив табачная лавочка, и телефона там нет».
«Я тоже подумал о бистро, старик, — сказал Мотт, — но его действительно нет. Проверь».
В первый раз я почувствовал уже не тревогу, а страх. Что-то случилось со всеми нами, с редакцией, с городом, но я еще не знал всего. Предложив ребятам подождать, я пошел к главному. Он что-то писал или чертил пером и поморщился при моем появлении.
«Я занят, Стил. Никак не могу обдумать тему передовой. Может быть, о загрязнении реки?»
«Какой реки?» — спросил я.
«Нашей, конечно. Вы в уме?»
«А название ее помните?»
«Название? — ошалело переспросил он. — А вы помните?»
И я не помнил.
«А какое сегодня число? — повторил я вопрос Мотта. — А месяц, а год? Может, передовую из прошлого номера помните? Или обложку? А как зовут мэра? И кто возглавляет правительство?»
Он посмотрел на меня почти с ужасом.
«Я ничего не помню, Стил. Абсолютно ничего».
«Я тоже. И никто в редакции».
Он потянулся к телефону. Как и следовало ожидать, он не работал. И я сказал:
«Не трудитесь. Ни один не работает».
Главный не любил долго думать. Он всегда принимал быстрые решения и очень этим гордился.
«Разошлите своих репортеров по городу. Пусть спрашивают кого попало подряд обо всем, что придет в голову. Под предлогом, что журнал, допустим, проводит анкету о сообразительности и быстрой реакции. И пусть не задерживаются. Утрата памяти тоже сенсация. А пока пригласите всех дежурных редакторов ко мне».
Через три минуты мы все собрались у него в кабинете. Это и было Начало, происходившее повсюду в городе, осознание того, что произошло со всеми нами, начало новой жизни, потому что старая была даже не забыта, а начисто изъята из памяти. Собрались забывшие о том, что было вчера, позавчера, в прошлом и позапрошлом году, десять, двадцать, сто лет назад. Помню, как сейчас, это собрание со всеми его восклицаниями и репликами — оно запечатлелось в памяти с той же полнотой, с какой забылось все, что ему предшествовало.
«Кто помнит, какое сегодня число, месяц и год?» — спросил главный.
Молчание.
«Есть ли где-нибудь календарь?»
Календарей в редакции не оказалось. Я шепнул шефу, что все содержимое справочной библиотеки тоже исчезло.
«Который час?»
Часы у всех показывали разное время, в зависимости от того, когда были заведены утром. До этого они стояли.
«Что вы помните, Дженкинс?»
Дженкинс, редактор иностранной информации, считался Спинозой нашей редакции. Во всех затруднительных случаях, когда политический, религиозный или философский вопрос не находил ответа, обращались к Дженкинсу.
