Жюль Верн - 80000 километров под водой
Этому человеку можно было дать от тридцати пяти до пятидесяти лет, — точнее определить его возраст я не мог. У него был большой лоб, прямой нос, резко очерченный рот, великолепные зубы, тонкие, красивой формы руки. В общем, он являл собой самый совершенный образец мужской красоты, какой мне когда-либо приходилось встречать.
Отмечу еще одну своеобразную, отличительную черту его лица: широко расставленные глаза могли охватить одним взглядом целую четверть горизонта. Это свойство, как я узнал позже, сочеталось с остротой зрения, еще большей, чем у Неда Ленда.
Когда этот незнакомец устремлял на кого-нибудь свой взор, его брови хмурились, веки сближались, ограничивая поле зрения, и взгляд его пронизывал насквозь. Какой взгляд! Он приближал отдаленные предметы, забирался в самые скрытые тайники мозга, проникал, как сквозь стекло, в водные толщи и читал, как по книге, жизнь морских глубин.
На обоих незнакомцах были шапочки из меха выдры, высокие морские сапоги из тюленьей кожи и костюмы из какой-то неизвестной мне ткани, удобные, не стеснявшие движений тела и красивые.
Более высокий — очевидно, начальник — посмотрел на нас с величайшим вниманием. Обернувшись затем к своему спутнику, он заговорил на неизвестном мне языке. Это был звучный гибкий певучий язык, богатый гласными звуками, с скачущими ударениями.
Тот ответил кивком головы и произнес в свою очередь два-три столь же непонятных слова.
Затем взгляд начальника обратился ко мне, как будто о чем-то вопрошая.
Я ответил на чистом французском языке, что не понимаю его вопроса. Но он, повидимому, не понял меня. Положение становилось затруднительным.
— Советую хозяину рассказать нашу историю, может быть, они все-таки поймут из нее хоть что-нибудь, — сказал Консель.
Я последовал этому совету и рассказал нашу историю, чеканя слова и не упуская ни одной подробности. Я перечислил наши имена и звания и в конце, с соблюдением всех правил этикета представил незнакомцам профессора Аронакса, его слугу Конселя и заслуженного гарпунщика Неда Ленда.
Человек с задумчивыми и добрыми глазами слушал меня учтиво и внимательно. Но ни один мускул не дрогнул па его лице; ничто не выдавало, что он понял хоть одно из моих слов.
Оставалась еще возможность объясниться по-английски. Может быть, этот язык — почти международный — будет скорее понят. Я знал английский, так же как и немецкий, достаточно хорошо, чтобы читать без словаря, но не в такой мере, чтобы объясняться. Между тем здесь надо было стараться говорить как можно лучше.
— Теперь ваша очередь, — сказал я гарпунщику. — Начинайте, Нед! Вытащите из вашей памяти самый изысканный английский язык и постарайтесь добиться лучшего результата, чем я!
Нед не заставил дважды просить себя и повторил по-английски мой рассказ. Вернее, он передал сущность его, но совершенно изменил форму.
Канадец говорил с большим жаром. Он резко протестовал против совершенного над нами насилия, противоречащего, говорил он, человеческим правам; он спрашивал, в силу какого закона нас заключили в эту камеру; он грозил судебным преследованием тем, кто лишил нас свободы; жестикулировал, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что мы умираем с голоду.
Это было совершенно верно, но мы об этом почти забыли.
К своему величайшему удивлению, гарпунщик убедился, что его речь так же мало была понята, как и моя. Наши посетители не моргнули и глазом. Очевидно, они знали язык Фарадея не больше, чем язык Араго[17].
Смущенный неудачей, исчерпав свои филологические ресурсы, я не знал, что делать дальше, когда Консель обратился; ко мне:
— Если хозяин позволит, я расскажу то же самое по-немецки.
— Как, ты говоришь по-немецки? — вскричал я.
— Как всякий фламандец. Если только хозяин не имеет ничего против…
— Пожалуйста, Консель! Говори скорей!
И Консель совершенно спокойно в третий раз повторил рассказ о всех наших приключениях. Но, несмотря на изысканность оборотов и ораторские приемы рассказчика, немецкий, язык также не имел успеха.
Наконец, прижатый к стене, я собрал в памяти обрывки школьных воспоминаний и начал тот же рассказ по-латыни. Цицерон[18] заткнул бы уши и выгнал меня на кухню, но все-таки я довел свою речь до конца.
Результат был такой же неудовлетворительный.
После неудачи этой последней попытки незнакомцы обменялись несколькими словами на своем непонятном языке и удалились, не ответив нам даже успокоительным жестом, который одинаков во всех странах и у всех народов.
Дверь закрылась за ними.
— Это подлость! — вскричал Нед Ленд, в двадцатый раз вскипая негодованием. — Как! С этими неучами говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, и ни один из них ни словом не отвечает!
— Успокойтесь, Нед, — сказал я взволнованному гарпунщику, — гневом делу не поможешь.
— Но вы понимаете, профессор, — ответил раздраженный канадец, — что мы тут сдохнем с голоду, в этой железной клетке!
— О, — с философским спокойствием возразил Консель, — еще не так скоро.
— Друзья мои, — сказал я, — не надо отчаиваться. Мы прошли и через худшие испытания. Не спешите осуждать капитана и экипаж этого корабля. Мы успеем еще составить себе о них мнение.
— Мое мнение уже сложилось окончательно, — заявил Нед Ленд. — Это негодяи!
— Отлично, но откуда они родом? — невозмутимо спросил Консель.
— Из страны негодяев!
— Милый Нед, эта страна недостаточно четко обозначена на географической карте, поэтому, признаюсь, мне трудно определить национальность этих людей. Можно только с уверенностью сказать, что они не англичане, не французы и не немцы. У меня сложилось впечатление, что начальник и его спутник родились в стране, расположенной под низкими градусами широты, — по внешности они похожи на южан. Но расовые особенности у них не настолько ярко выражены, чтобы можно было с уверенностью сказать, кто они — испанцы, турки, арабы или индусы. Язык их мне совершенно не известен.
— Вот как плохо не знать всех языков, — заметил Консель. — Насколько лучше было бы, если бы существовал один международный язык!
— Это ни к чему бы не привело, — возразил Нед Ленд. — Разве вы не видите, что у наших тюремщиков свой особый язык, придуманный для того, чтобы бесить честных людей, которым хочется есть? Во всех странах света понимают, что означает открытый рот, щелкающие зубы, движущиеся челюсти.
В Квебеке, в Париже, на Паумоту, у антиподов[19] — всюду этот жест обозначает одно и то же: я голоден, дайте мне поесть!
