Владимир Колотенко - Тебе и Огню
Полынь? Да! Но полынь какая? Неземная... Небесная... До сих пор никому на земле неведомая...
- А вот какие, - говорю я, - смотри...
И добываю из кармана рядом лежащей куртки томик Тининых стихов.
- Слушай, - говорю я, не раскрывая книжицу, - слушай же...
И цитирую по памяти:
Когда нам подменили Бога,
молчали небо и земля.
Молчала пыльная дорога
и вдоль дороги тополя.
Молчали люди, внемля кучке
святош, раззолочённых в прах.
Но не молчали одиночки...
Я вижу, как Лена, прикрыв глаза, внимательно слушает, кивая в такт рифме. Я продолжаю:
...колоколам, срывая бас,
Они кричали с колоколен,
Они летали до земли.
Шептались люди - болен-болен».
Иначе люди не могли...
И Лена, кивнув в очередной раз, теперь качает головой из стороны в сторону: не могли!
...А Бог стоял, смотрел и плакал.
И грел дыханьем кулаки,
Менял коней, обличье, знаки,
пролётку, платье, башмаки.
Искал ни дома. Ни участья.
Ни сытный ужин. Ни ночлег.
Бог мерил землю нам на счастье.
Устал. Осунулся. Поблек...
Я наблюдаю за Леной: она только кивает: «Устал. Осунулся. Поблек...». Лена согласна с Тиной - Бог устал делить нам землю на счастье, мерить Своим справедливым аршином... Мне вспомнился Булат: «Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет... Дай же Ты всем понемногу, и не забудь про меня...».
Ты не забыл про меня, мысленно спрашиваю я Его.
Молчит. Всевышний... Всемогущий...
Дай же! «Дай нам днесь»!
Ни гу-гу...
Я слышу только Тину: «...Но где нога Его ступала, где Он касался ковылей - Там пело, плакало, дышало и грело души у людей».
Теперь и мы молчим...
- Теперь, - затем тихо произносит Лена, - и я знаю, как Ты их различаешь... Своих Тин.
Мне тут нечего сказать.
- «Тиннн...» - говорю я.
- «Там пело, плакало, рыдало...» - повторяет Лена.
- «...плакало, дышало...» - поправляю я.
- Я бы написала «рыдало», - говорит Лена.
Я соглашаюсь: греть души людей, рыдая - звучит очень чувственно. Это «рыдая» не только звучит очень чувственно, оно возвышает и умиротворяет это чувство согревания душ. Плакать мало - хочется рыдать... Благоговеть...
- Благоговеть, - повторяет Лена, - это... Это да! Это...
- Да, - соглашаюсь я, - это... Это да!
Лена любуется мной:
- Ах, ты мой восковый мальчик! Икарушка...
Вечером Лена всё-таки ещё раз спрашивает:
- Но разве все те прежние стихи...
- Конечно, - говорю я, давно ожидая этого вопроса, - конечно, Тинины! А чьи же ещё?! Живые!.. Их ни с какими другими не спутаешь, ни с железными, ни со стеклянными, ни с деревянными... Я имею в виду - клонированными...
- Это ясно, - говорит Лена, - это понятно, но скажи мне ещё раз...
Лена задумывается, не решаясь спросить, затем-таки спрашивает:
- Получается, - произносит она, решительно глядя мне в глаза, - получается, что ты был свидетелем Жориного распятия?
- А как же!.. И не только я.
- Кто же ещё?
- Все! Все!.. Ииии...
Под её пристальным взглядом я начинаю заикаться. Она не жалеет:
- Значит и соучастником!
Это уже не вопрос, а утверждение, если хотите, - приговор:
- Значит и соучастником! - повторяет Лена.
- Получается, - говорю я. - И не только я. Все, все мы... И...
- И?..
- И Жора тоже...
- Хм, и Жора! И Жора - это понятно! А где ж ему быть?
Об этом я пока не рассказываю. Успеется...
Собственно, я это уже сто тысяч раз рассказывал! Но и сто тысяч первый раз не помешает...
Relata refero! (Я рассказываю рассказанное! - Лат.).
Глава 10.
- А Иисус только ухмылялся, точно знал, что так и должно было быть, что каждый, каждый должен был проявить все свои наиболее гнусные, наиболее пагубные чувства и действия, всю свою животную страсть, выплеснуть из себя, вывернуть наизнанку. Нет он не был жесток...
- Кто?
- Иисус! Ни жесток, ни сладострастен! И уж никакой там сусальности Юля в нём не заметила. Справедлив ли? Не знаю. Иисус был Иисусом. Не то чтобы Богом - нет. Он же был рукотворным богом. Тем не менее, он держал вожжи развития событий на этой планете. И наверняка сотрудничал с Самим Богом, - а как же! - прислушивался к Его словам, внимал Его наставлениям. Они не то чтобы сговорились, но делали одно дело - вправляли человечеству мозг! И делали хорошо! Это был абсолютнейший синергизм, утверждала Юля, да, - они дополняли друг Друга! Беспощадный, но и спасительный тандем. Будто Иисус держал в руках Христов скальпель, которым чистил Землю от скверны... Как картошку! Очищал от коросты. Ошкуривая затем наждачной шкуркой... Дав волю излиться страстям, а затем затягивал удавку на шее каждого, удавку подчинения, покорности и смирения...
Узду аскезы...
Мол, всё, кончилось...
Обжигая словом как огнём...
Рассказывала Юля...
- Бедняга, - сочувственно говорит Лена.
- До сих пор не могу себе простить мой теннис, - говорю я.
- Шахматы...
- Или шахматы...
- Ну ты выиграл?
- Проиграл, - радуюсь я, - проиграл!
Словно оправдываясь.
- Да я, собственно, и не играл в тот день, - говорю я, - я же был... Да-да, как раз двадцатого декабря я и...
Упрёки в собственный адрес я, конечно же, признаю нелепыми. К чему самобичевание? И всё же я испытываю угрызения: эх, если бы я был там... Я бы...
- Что, - спрашивает Лена, - как бы ты поступил?
- Я бы...
- Так ты был или не был?!
Лена злится.
- Эта твоя окровавленная футболка, эти твои...
- Ну, конечно, был! Кстати, и Иисусовы белые одежды... он был в белых джинсах и белой-пребелой тонкого шёлка распашной безрукавке... тоже были в капельках крови... Жориной. Было интересно смотреть, как...
- Интересно?! Значит, ты-таки... Зачем же эти твои игры в теннис, шахматы или футбол? Зачем, Рест? Не понимаю, что ты хочешь...
- Слушай, не путай меня, пожалуйста! Я и сам не понимаю... Теннис, шахматы... При чём тут твои шахматы?!
- Это я-то путаю?!
- Лен, давай всё-таки по порядку... Кровь брызнула...
Это какой-то цугцванг!
- Да знаю я, знаю... Брызнула, брызнула...
Лена вдруг выходит из себя. Я её понимаю: ей трудно связать мои блуждающие мысли в одну логически стройную понятную линию, ей трудно... Я и сам... В самом деле - какие шахматы?!
- Затем то же проделали и с левой рукой, - продолжаю я мирно, оставляя вопрос о шахматах без дальнейшего рассмотрения.
Лена успокаивается, поправляет волосы, извиняется за несдержанность улыбкой и теплым взглядом, я рассказываю... Мы уже привыкли не обращать внимания на взаимные обвинения или упрёки, да, даже редкие упрёки, у нас договор - как только появляются разногласия, спор, ссора... маленький пожарец, мы тотчас тушим его теплом рук и улыбок. Да! Это наше первое правило - тепло рук!
- Ушков руку держал, а Валерочка Ергинец вбивал гвоздь. Палачи!.. Все вдруг сгрудились над Жорой, обступили, теснясь, со всех сторон... Вдруг все стали советовать:
- Держи крепче...
- Придави ладонь...
- Свяжи ему пальцы...
- Сссядь на него! Сссядь! Придави!.. - Это сипел Клоппоцкий.
- Клоп...?
- ...поцкий. Ага...
Ушков держал крепко... Своими кургузыми пальчиками старался справиться с шевелящейся клешнёй Жориной ладони... Юрка говорил, что у Славика (как он потом объяснил) мерзли и немели пальцы, как на морозе, когда он обеими руками не мог управиться с Жориной клешнёй.
- Сигаретой его, прижги сигаретой... На!..
- Ага поддай ему жару... Чтоб помнил, чтоб знал - халявы не будет!..
Галдёж становился невыносим. Ребекка даже упала на колени, не выдержав натиска толпы...
Рассказывал Богумил...
Наталья молчала.
Это были окаянные дни... Минуты, минуты... Всё это длилось какую-то сотню-другую минут...
А Валерочка... тот не мог с первого раза попасть молотком по головке гвоздя - бац... По Жориной ладони - бац... Он даже, посмотрев на Жору, тихо извинился, мол, прости, друг, на что Жора произнёс:
- Замотай горло и дыши в тряпочку... Видишь - сквозняк.
Валерочка даже кивнул своей большой лысеющей головой, боднул пространство, кривясь и морщась, кляня и ненавидя себя, за промашку на виду у всех нас... Поправлял очки... Потом рассказывали, как Валера пояснил свою неуверенность - жалостью. Ему было жаль, что так всё случилось, что Жору пришлось-таки распинать и он, Валера, удостоин был чести вбить гвозди в Жорины кисти, в эти чудотворные руки, которым он так завидовал и перед которыми благоговел. Он так и сказал: «Ведь я перед ними тайно благоговел!». Он благоговел не только перед руками - перед Жориным именем! Перед его аурой! (тайно...). Несмотря на то, что Жора всегда считал его жалкой планарией, способной быть только кормом для него - журавля.
