Харлан Эллисон - Все звуки страха (сборник)
Номер был занят. И опять занят.
Бурма уже битый час набирал один и тот же номер — и номер этот неизменно был занят. Взмокшие танцоры тоже хотели воспользоваться телефоном, но Эдди Бурма рычал им, что речь идет о жизни и смерти, — и танцоры возвращались к своим партнерам и партнершам с глухими проклятиями в его адрес. Но линия все время была занята. Только тут он пригляделся к номеру, что высвечивался на телефоне-автомате, и понял, что все это время звонил самому себе. Бурма понял, что эта линия всегда, всегда будет занята. И что бешеная ненависть к тому, до кого никак не удавалось дозвониться, обернулась самоненавистничеством. Он понял, что звонил самому себе, — и тут же вспомнил, кто был тем проповедником на собрании «возрожденцев». Вспомнил, как выпрыгивал из толпы на трибуну, чтобы просить тех убогих и страждущих утолить свою боль, отпив от его существа. Бурма вспомнил — и страх его перешел все пределы. Снова укрывшись в туалете, он стал ждать, когда его найдут.
Эдди Бурма таился в самом темном углу мусорной корзины беспросветного ада этой Вселенной — того мира, что именно ему даровал подлинную сущность. Эдди Бурма был личностью. Личностью, полной и материального, и духовного содержания. В мире ходячих теней, мерного дыхания зомби и глаз, недвижных, как мертвая плоть Луны, Эдди Бурма был подлинной личностью. Ему от рождения была дарована способность принадлежать своему времени — та особая наэлектризованность натуры, которую одни называют харизмой, а другие — просто сердечностью. Чувства его были глубоки. Он двигался в этом мире и осязал его — и его осязали.
Судьба его оказалась предрешена, ибо он был не просто экстравертом, человеком, созданным для общения, — он был действительно умен, невероятно находчив, всегда полон юмора и наделен истинным талантом слушателя.
Именно поэтому, миновав стадии эксгибиционизма и погони за дешевой похвалой, он пришел к тому состоянию, когда подлинность его сущности стала фирменным знаком Эдди Бурмы. Когда он куда-то входил, его сразу же замечали. Эдди Бурма обладал собственным лицом. Не каким-нибудь имиджем или иным суррогатом личности вроде маски, которую можно натянуть на себя при общении, а истинной индивидуальностью. Он был Эдди Бурма и только Эдди Бурма. Его ни с кем нельзя было спутать. Он шел своей дорогой и каждым встреченным им на этой дороге опознавался именно как Эдди Бурма — редкая, запоминающаяся личность. Из тех людей, о которых обычно болтают другие, лишенные собственного лица. Тут и там он ловил обрывки разговоров: «…знаете, что сказал Эдди?..» или «…слышали, что Эдди отмочил?..» И никаких сомнений насчет того, о ком идет речь, никогда не возникало.
Эдди Бурма не был фигурой колоссальной жизненной важности, ибо жизнь сама по себе достаточно важна в том мире, где большинство твоих попутчиков не обладают ни личностью, ни индивидуальностью, ни подлинной сущностью, ни собственным лицом.
Но цена, им заплаченная, оказалась поистине роковой. Ибо те, что не обладали ничем, приходили и, будто гнусные порождения тьмы, беспардонно кормились им. Выхлебывали его — настоящие суккубы, тянувшие его душевные силы. И у Эдди Бурмы всегда находилось что отдавать. Он казался бездонным колодцем — но вот в конце концов дно было достигнуто. И теперь все те, чьи горести он утолял, все те неудачники, чьи жизни он пытался наладить, все те хищные рептилии, что выскальзывали из праха своего несуществования, чтобы урвать с его щедрого стола, утолить жажду своей пустой натуры, — все они взяли свое.
Теперь Эдди Бурма нога за ногу добредал последние мгновения своей реальности. Источники его жизни почти иссякли. Он дожидался, когда они — все его социальные пациенты, все его трудные дети — придут и покончат с ним.
«В каком голодном мире я живу», — подумал вдруг Эдди Бурма.
— Эй, парень! А ну давай слазь с очка! — Гулкий бас и стук по дверце кабинки слились в одно.
Эдди вздрогнул, натужно приподнялся и отдернул шпингалет, ожидая увидеть кого-то из знакомых. Но там оказался всего-навсего танцор из «Погребка», желавший избавиться от излишков дешевого портвейна и пива. Эдди выполз из кабинки и едва не рухнул на руки мужчине. Стоило крепкому пуэрториканцу увидеть кровь и мертвенно-бледное лицо Эдди, взглянуть в его загнанные глаза, манеры парня сразу смягчились.
— Эй, кореш… ты как, ничего?
Эдди улыбнулся танцору, тепло поблагодарил и выбрался из туалета. Танцулька все так же визжала и грохотала — и Эдди вдруг понял, что не должен позволить остальным найти это славное местечко, где милые люди и вправду жили полнокровной жизнью. Ибо для тех это был бы просто подарок — и они опорожнили бы «Погребок» точно так же, как они опорожнили его, Эдди Бурму.
Тогда он отыскал черный ход и очутился в безлунной городской ночи, столь же чужой ему, как пещера на глубине пяти миль или загадочный изгиб другого измерения. Этот проулок, этот город, эта ночь запросто могли бы быть Трансильванией, обратной стороной Луны или дном бушующего моря. Бурма потащился по проулку, размышляя…
«У них просто нет собственных жизней. Как же ясно я теперь вижу этот отравленный мир! Они живут лишь призрачными образами чужих жизней — даже не подлинными чужими жизнями, а их образами. Образами жизней экранных звезд, вымышленных героев, культурных стереотипов. Потому и занимают у меня, даже не думая отдавать. Занимают самое дорогое. Мою жизнь. Выхлебывают меня. Рвут на куски. Кто я? Ведь я — тот самый гриб, что нашла Алиса. И кроваво-красное СЪЕШЬ МЕНЯ намертво впечатано в мое подсознание. А они — настоящие суккубы, что опустошают меня, высасывают мою душу. Порой мне кажется, что я должен пойти к какому-то магическому колодцу и снова наполниться жизненной сущностью. Я устал. Как же я устал!
Пo этому городу шастают люди, движимые энергией, высосанной у Эдди Бурмы, движимые его жизненными силами. Они слоняются повсюду с моими улыбками, с заношенными мною мыслями — будто со старой одеждой, подаренной бедным родственникам. Пользуются моими жестами и мимикой, щеголяют остроумными замечаниями, что прежде были моими, а теперь, словно липкой лентой, наклеены поверх их собственных. Я как составная картинка — а они все крадут и крадут кусочки. Теперь я уже ничего из себя не представляю — я неполон, и никакой картинки из меня не составить. Они уже взяли слишком много».
Все они в тот вечер пришли к нему — все, кого он знал. И те, кого он считал друзьями, и те, кто был ему лишь едва знаком. Все, кто использовал его как своего чародея, своего гуру, своего психиатра, свою стену плача, своего отца-исповедника, свое вместилище личных невзгод, горестей и разочарований. Алиса, которая до смерти боялась мужчин и обрела в Эдди Бурме последний оплот веры в то, что не все мужчины чудовища. Заика Берт, упаковщик из универмага, что считал себя полным ничтожеством. Линда с подножия холма, в чьих глазах Эдди Бурма был истинным интеллектуалом — единственным, кому она могла излагать свои взгляды на мироздание. Сид, встретивший свое пятидесятитрехлетие законченным неудачником. Нэнси, которой без конца изменял супруг. Джон, мечтавший об адвокатском поприще, где он никогда бы не преуспел, ибо слишком много думал о своей косолапости. И все остальные. И новенькие, которых, казалось, всякий раз кто-нибудь да приводил. В особенности та очаровательная блондиночка с глазками-пуговками, что не сводила с Эдди Бурмы голодного взгляда.
