Многократор - Художник Её Высочества
Вильчевский ругнувшись по поводу своих родственников, убежал заполошный, а задумавшемуся Степану поганая «Кадарка» вдруг сама полилась в горло. Понимая что это свинство, швырнул выпитую бутылку через сколоченный пацанвой плотик в заливчик реки. Прищемив горлышко другой в пальцах, пошел вдоль берега. Торговый центр, повисший у него на правом плече, обмяк, стеклянные двери захлопнулись, погасли огни, отливом с общественным транспортом откатилась масса покупателей и из служебного входа выбегали последние торговые работники. Добрёл до песочницы, сел на доску ограждения. Отсидевшись, снова открыл этюдник, вернул пейзаж в работу и автоматически помазал ещё, не ради качества, а так, ради тех же мух, имеющих конституцию — дохнуть.
— Чарли, Чарли! Не отставай, бобик!
Мимо двигались веселые любовники и такса Чарли. Сильно сказано по поводу продвижения любовников. Они подпьянели в такой степени, что проходили мимо художника целую вечность. Хохотали, висли друг на друге по очереди, гладили друг друга по джинсовым попкам, взаимообещая беспрецедентную ночку, делали шаг вперед и три назад, три вперед, садились на бордюрину и принимались шептаться, хихикая. Грустный Чарли (таксы, правда, почему-то такие грустные по жизни.) шлялся вокруг своих номинальных хозяев, оборачивался к Степану, мол, сам видишь, как меня угораздило. Любовничек звонко помочился на плевательницу, в который раз пообещал подружке сногсшибательную ночь любви и к двум часам, пискнули часы на руке, с грехом пополам скрылись за углом пятиэтажки. Степан почти их полюбил, ему стало грустно без сутолоки любовников. Одним махом выпил початую «Кадарку» до половины. Город спал, последний пешеход прыгнул в подъезд, в нём загорелись лампы, за матовыми стеклами человек превратился в коллеблющегося призрака и воспарил к себе в укромный угол. Панельный дом стоял тёмный, только единственное окно, с открытыми настежь рамами, светилось над головой. Степану стало неуютно, оттого что в окне, вот еще вне программы, торчит по пояс какой-то бессонный подросток и он спросил:
— Не спится? Выпить хочешь?
Окно погасло, но скоро хлопнула входная дверь, и парнишка сел рядом. От протянутой бутылки отказался простуженным голосом.
— Как хочешь. Пить — здоровью вредить. Но если пить — значит идти до конца, до зелёных соплей. Согласен?
— Десять лет я не могу найти дорогу назад. А теперь позабыл, откуда пришел, — продребезжал парнишка.
Довольный Степан чмокнул губами. Вовремя сказано. Тем более, это его китайцы, запоем читаемые последнее время. И отличная смальтинка, разумеется. Нет, друг Иван не прав насчет образования. Из иронического интереса к тем же микроцефалам, в одночасье можно разработать макрофилософию, способную перевернуть мир. А образование — всего лишь способ внутренней организации. Мир организовывается даже на элементарном уровне. Вот сейчас, в ночи, после веселых любовников он парнишке предложил хлебнуть скверного вина, а ему неожиданно ответили на чистейшем китайском, угадав момент, и где-то заинтриговали. Тут же интрига разрешилась пошлым образом.
— Хочешь я тебе минет сделаю?
Степан сразу скис и допил вино до донышка. Он думал о гомосексуализме. Только о чём тут вообще думать? Мужик — самец, женщина должна рожать. Иначе мгновенно какие-нибудь тараканы начнут голубизну заднеприводную до посинения по линейке строить. Заставили красивый цвет вонять, гавнюки.
— Хых! Если у тебя нет проблем с позвоночником, значит у тебя позвоночника нет. Тебе поэтому не спалось?
Парнишка заморённо качает головой.
— Тогда зачем тебе такое людоедство? Я свой член, знаешь ли, не на помойке нашёл.
— Плата за одну услугу.
Нет, такую бракованную смальту не надо, слуга покорный.
— Ты кто? — спросил Степан.
— Неважно. А ты кто?
Другое дело. Можно начинать удобоваримую беседу. А то, понимаешь ли, так сразу максимализм эсеров, предателей рабочего класса.
— Художник я.
Длинющая пауза и вопрос:
— Хороший?
— Думающий! — чуть разозлился и попытался разглядеть собеседника — стрижка «бобрик», неразвитое подростковое тело.
«Щуплый ты педик.» — подумал от слова «щупать».
— Доказать можешь? Это этюдник у тебя?
Ничего себе пассажи! Заменить что ли мозаичный фрагмент?
— Я не просто так…Если думающий, да ещё художник — значит сможешь сделать одну художественную штучку, — положил ладошку на степанову руку, так что мороз пошел по коже от отвращения, здоровые инстинкты сработали. — Выкуплю за любую цену. Минет уж… так.
— Мне нравится наш разговор, человече, — распрямил спину. — Да, я хороший художник, верь не верь. Ещё лучше буду! Одни врачи, что ли здоровые?
И не потому что вдруг чего-то ради хвастаться первому встречному-поперечному, а потому что всё равно уже кое-что наметил на ближайший год. Сначала поднимет пейзажизм, когда торчать на улице станет холодно, в тепле займется натюрмортом, к Новому году должен написать семь портретов, а к Пасхе помолится, попостится и начнет с Божьей помощью подкрадываться к знаковым системам — внутренним конструкциям вещей. Пока даже близко не ясно в каком месте вообще искать, но Леже-Матиссы-Кандинские нашли. И он обязан. Вот подлец, разбередил-таки душу! Открыл этюдник, бережно отъял сырой пейзаж речного вокзала.
— Пойдем, маловер, покажу. За что купил, за то продаю.
Пошли под фонарь на углу пятиэтажки. Парнишка взял пейзаж, изучал его, близоруко щурясь.
— Я рассматриваю картинку, а ты меня. Что вылупился, цветник юности? Девушка я. Ты думал педик?
Пора, похоже, водки принять на грудь.
— Руками можно сделать практически всё. Головой очень мало. Забирай свою мазню. Не получится из тебя великого художника.
Голос у неё — будто колется молотком через полотенце фарфор.
— Голоса теперь тоже нет. Облучают, — и равнодушно закончила. — Рак у меня.
Степан инстинктивно отпрянул. Можно сказать отпрянул, на самом деле с хрустом вломился в куст сирени.
— Ну ты запустила мне ежа под череп!
— Ежа я не запускала, а вот водки внутрь могу… Тем более, если согласишься. Только думается, и ты слякоть. Месяц уже предлагаю повеселиться… Все трусы!
Степану небо село на голову, когда он увидел в кармане её брючек рукоять. Ему ли не знать револьверную конструкцию? Прошлой весной стрелял у таёжников.
— Иди себе дальше случайный прохожий, цена копейка. Худо-жник!
Малодушная мыслишка, но верная — исчезнуть. Поскорее уйти в темноту и забыть. Затоптался на месте с распрей в груди, закружился, будто пятки жгло.
«Ей же меньше, чем мне. Двадцати не будет. Мазёво!»
