Феликс Пальма - Карта времени
А сколько мух убил или пощадил он сам? Скольким из этих несчастных созданий, бившихся в оконное стекло, он просто-напросто оборвал крылья, раздумывая над тем, как развернуть сюжет очередного романа? Хотя, пожалуй, подумал Уэллс, пример получился смешной, поскольку его решения в данном случае вряд ли изменили мир необратимым образом. В конце концов, человек может всю жизнь калечить мух, не вынуждая тем самым поезд Истории свернуть с пути. Однако его решения нередко касаются и гораздо более важных вопросов. Уэллс тотчас вспомнил второй визит к нему Гиллиама Мюррея. Что ж, тогда он, Уэллс, тоже сделал выбор. Опьяненный властью, он счел себя вправе прихлопнуть муху — и в итоге возник мир, где существует фирма, продающая билеты на путешествия в будущее, нелепый мир, который захватил его в плен. А если бы он поступил иначе? Если бы помог Мюррею опубликовать роман? Тогда он жил бы в мире, похожем на нынешний, только вот фирмы Мюррея там не было бы, а к куче научных романчиков, обреченных на сожжение, прибавился бы еще один: «Капитан Дерек Шеклтон, подлинная и потрясающая история героя будущего» Гиллиама Ф. Мюррея.
Так что даже при почти бесконечном числе различных миров, размышлял Уэллс, то, что склонно к осуществлению, осуществляется. Или, другими словами: любые мир, цивилизация, существо или ситуация, какие только возможно себе представить, уже словно бы и существуют. Например, мир, где главенствуют вовсе не млекопитающие, а другой класс либо вид, или мир, где в огромных гнездах живут люди-птицы, или такой, где люди считают пальцы на руке, прибегая к алфавитной системе, или такой, где сон стирает память и каждое утро появляется новая жизнь, или такой, где и вправду будет вести расследование сыщик по имени Шерлок Холмс, а его помощником будет бойкий проныра Оливер Твист, или такой, где некий изобретатель построит машину времени, отправится в 802 701 год и обнаружит там подгнивший рай. А если довести эту мысль до крайности, то окажется, что где-нибудь есть мир, управляемый вовсе не теми физическими законами, которые вывел Ньютон, там, вероятно, обитают феи, единороги, сирены и говорящие животные, потому что это мир, где все возможно и где даже детские сказки являются не выдумкой, а лишь пиратской копией тех параллельных миров, которые их авторам удалось непонятно каким чудом придумать.
Что ж, получается, никто сам ничего не изобретает? И все лишь крадут чужие идеи? Уэллс несколько минут раздумывал над этим, а я воспользуюсь паузой, чтобы проститься с вами, тем более что уже виден конец нашей истории, — так актеры начинают медленно махать зрителям рукой, покидая сцену. Большое спасибо за внимание, надеюсь, спектакль вам понравился. Но вернемся к Уэллсу, которого заставил прийти в себя вдруг охвативший тело озноб, но озноб этот, поясним, был почти метафизической природы. Необузданный полет мысли привел писателя к следующему вопросу: а если жизнь его написана кем-то из другой реальности, например кем-то из мира, совсем-совсем похожего на наш, но где не существует фирмы Гиллиама Мюррея, если жизнь его написана каким-нибудь автором бездарных романчиков? Теперь он всерьез оценивал и такую вероятность: а если кто-то скопировал его жизнь и выдал ее за вымысел? Но кому понадобилось тратить на это силы? Ведь он меньше всего годится в герои романа. Окажись он после кораблекрушения на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, он бы не сумел изготовить даже дурацкого глиняного горшка. С другой стороны, жизнь его слишком скучна, чтобы кому-то удалось рассказать о ней занятно и увлекательно. Хотя, надо признать, последние недели прошли довольно суматошно: он спас жизнь Эндрю Харрингтону и Клер Хаггерти, пустив в ход свое воображение, как в весьма драматичной манере объявила Джейн, словно обращаясь к зрителям, заполнившим ложу, скрытую от его глаз. В первом случае ему пришлось сделать вид, будто он обладает такой же машиной времени, какая описана в романе. Во втором он взял на себя роль героя из будущего, сочиняющего любовные письма. Можно ли на основе этого создать роман? Да, можно рассказать историю появления на свет фирмы Гиллиама Мюррея, к чему он, к сожалению, приложил руку, и в середине повествования ошарашить читателей разоблачением, что 2000 год был всего лишь спектаклем, разыгранным в настоящем, хотя это стало бы неожиданностью, разумеется, только для его современников. Если роман выдержит испытание временем и его будут читать после 2000 года, никакого разоблачения не получится, потому что сама реальность уже раскрыла им правду о будущем, описанном в книге. Однако разве это означает, что нельзя написать роман, действие которого происходит в настоящем, но где высказываются догадки о будущем, для автора уже ставшем прошлым? Грустная мысль. Он предпочел бы верить, что читатели поймут: этот роман надо воспринимать так, будто они находятся в 1896 году, будто они, в конце-то концов, тоже совершили путешествие во времени. Несмотря на это и коль скоро сам он меньше всего годится в герои, ему придется играть в повествовании второстепенную роль — роль человека, к которому нередко обращаются за помощью другие, главные действующие лица этой истории.
Но если даже кто-то в соседнем мире взял да и написал историю его жизни — неважно, в какой эпохе, — то Уэллс очень надеялся, что добрался, к счастью для себя, до последней страницы, так как вряд ли, считал он, жизнь его будет продолжаться в той же тональности. Возможно, в последние две недели он исчерпал запас припасенных на его долю эмоций и отныне снова будет существовать в покое и скуке, как любой другой писатель.
Он посмотрел на Эндрю Харрингтона — персонажа, с которого следовало бы начать этот гипотетический роман. Глядя, как он шагает вдалеке, возможно, с восторженной улыбкой на лице, в золотистом рассветном сиянии, Уэллс сказал себе, что этот образ идеально подходит, чтобы завершить им историю. Потом он задался вопросом, словно каким-то чудом смог увидеть меня или почувствовать мое присутствие, неужели прямо сейчас кто-то именно этим и занят, и тотчас на него нахлынуло огромное счастье, которое непременно испытывают писатели, закончив роман, и такого счастья ни одна другая вещь на свете принести не может — ни смакование виски в медленно остывающей ванне, ни ощущение женского тела под рукой, ни прикосновение к коже нежного ветерка, возвещающего наступление лета.
Благодарности
Профессия писателя — самая одинокая на свете. Именно это сразу же воспринимаем как данность мы, решившие зарабатывать на жизнь таким способом. По моему мнению, если бы нам хотелось получше узнать людей, мы бы пошли работать гидами или пианистами в гостиницу. Однако, берясь за этот роман, я решил провести опыт: попробовать, можно ли писать в компании. И я убедился, что да, можно, потому что никогда в жизни я не чувствовал рядом чужое присутствие в большей степени, чем сочиняя эту книгу, — благодаря двум людям, к которым я отношусь очень по-особенному.
