Ярослав Веров - Бозон Хиггса
Только что позвонил Адиль: позавчера ночью на Олега напали двое, он еле отбился.
Что означало это нападение? Случайно ли оно?..
8
— Сережа! — окликнул Олег, заглянув в комнату мальчика. — Ты еще не собрался?
— Нет еще, — ответил тот сквозь пальбу с экрана телевизора.
— Завтра в семь утра мы выезжаем. И если ты не будешь готов…
— Я буду готов, — сказал Сережа таким тоном, каким говорят: «Чего пристал?»
«Ну ясно, — подумал Олег, отступая в глубь прихожей, — ждет, засранец, прихода Кати с работы, чтоб она уложила его вещи. Вот он, результат безудержного мамочкиного попустительства, — растет ярко выраженный эгоист».
Тут прозвенел звонок — отрывисто и, как показалось Олегу, требовательно. Кого еще принесла нелегкая? Мягко ступая босыми ногами, он прошел к двери, отворил и — отпрянул в оглушительном изумлении. Вошла женщина во цвете, как говорится, лет, несколько полная, но прекрасная, с башнеобразной прической, с неясной улыбкой на крупных коралловых губах. Облегающее платье — неяркие голубые цветы на сером фоне — оставляло обнаженными руки от плеч.
— Holla, Оля, — пробормотал Олег. — Извини, пожалуйста.
Он, конечно, имел в виду свой неподобающий вид: на нем были только шорты, сильно выцветшие от долгого употребления.
— Ехала мимо, — сказала Ольга, — и решила зайти. По старой памяти. Здравствуй.
— Да, да… Подожди минутку. Я сейчас…
Олег кинулся к себе в комнату, быстро натянул джинсы и майку с изображением штурвального колеса, поискал взглядом тапки, не нашел и, мысленно чертыхнувшись, позвал Ольгу в комнату. Она вошла всё с той же неясной улыбкой, несколько секунд смотрела на висящую над тахтой старую картину (трехмачтовое судно с массой парусов, упруго надутых ветром) и тихо сказала:
— Всё как было раньше.
— Хочешь сказать — такой же беспорядок? — Олег схватил распятый на тахте гидрокостюм, кинул его на стул возле книжного стеллажа, ногой отпихнул в угол раскрытый чемодан. — Садись, Оля. Мы завтра уезжаем… — Он убрал с тахты и зачехленное ружье для подводной охоты. — Сборы, понимаешь ли… извини…
— Хватит извиняться. — Ольга села на тахту, всмотрелась в лицо Олега. — Ну, ничего. Адиль сказал, что на тебя напали, избили. Решила проведать, как раз проезжала мимо.
— Да, спасибо… — У Олега под глазом темнел синяк, угол рта на той же стороне лица был крест-накрест заклеен пластырем. — Не то чтобы избили… я им не дался… но всё же…
Он был явно смущен: такой визит! Спохватился:
— Чаю хочешь, Оля? Или, может, выпьешь вина?
— Ничего не хочу. Сядь, пожалуйста. — Она достала из сумочки веер, обмахнулась. — Ужасная жара. Олег, разреши спросить: это нападение — как ты его объясняешь?
— Никак не объясняю.
— Да? Странно. Ты же ясновидящий… Увидел, как Величко, которого никогда не видел… как он строит дом в Подмосковье..
— Я не ясновидящий. — Олег вспомнил вдруг нужное слово: — Я девиант.
— А что это такое?
— От слова «девиация». То есть отклонение.
— Отклонение? От чего?
— Стрелки компаса, например, от магнитного меридиана. Под воздействием массы судового железа. Поэтому на кораблях девиацию устраняют. То есть вводят поправку.
— Но ты же не стрелка компаса.
— Совершенно верно. Просто человек с отклонением. С отклоняющимся поведением. Знаешь, кто первый назвал меня девиантом? Твой Джамиль.
— Вот как? Это еще когда вы в школе учились?
— Нет, позже. А если точно, то когда мы встретились на Costa del Sol. В отеле — не помнишь?
— Помню, — не сразу ответила Ольга. — Ты стоял передо мной на коленях, и тут вошел Джамиль. Вы чуть не подрались.
— Да. У тебя прекрасная память.
— Просто есть вещи, которые невозможно забыть.
— В том-то и дело, — сказал Олег и потянулся к пачке сигарет, лежавшей на письменном столе. — Можно, я закурю?
— Ты у себя дома.
— Ладно, потерплю, ты же не любишь дыма.
— У тебя тоже хорошая память.
— Именно в памяти всё и дело. Память о минувшем времени, я думаю, не исчезает. Она заключена в самой земле… в земной поверхности… вернее, в поле Земли… И если подкорка человека, то есть долговременная память, сонастроена с этим полем Земли… Оля, извини. Это вряд ли тебе интересно.
— Очень даже интересно. — Она снова обмахнулась веером. В комнате, залитой солнцем, было жарко. — Ты бы шторы задернул, Олег, — сказала она.
— Я люблю, когда жарко. — Олег задернул шторы у окна и снова сел, поджав под стул босые костистые ноги.
— Ну да, ты же у нас девиант. Так что там с подкоркой, если она… Как ты сказал? Сопряжена с памятью Земли?
— У Волошина, — сказал Олег, — есть такие строки:
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
— Это красиво звучит, — сказала Ольга, подняв брови, — но… не очень понятно. Как это — трепет жизни всех веков?
— Не берусь объяснить, потому что я и сам… Ничто не проходит бесследно — вот это я твердо знаю. Наша подкорка насыщена памятью о прошлой жизни, но таит это, так сказать, в запаснике, в потаенных клетках, чтобы не перегружать мозг. Но иногда, в редчайших случаях, в минуту, например, большого душевного подъема, подкорка разворачивает как бы картину из предыдущей жизни… такой сон наяву…
— Почему же, — сказала Ольга после небольшой паузы, — почему твоя замечательная подкорка ничего не подсказывает насчет нападения? Кто на тебя напал — грабители, случайно оказавшиеся в сквере, или…
— Нет, не случайные грабители. Они назвали меня по фамилии.
— Ты не думаешь, что это… ну, кто-то боится, что ты и его опознаешь, как опознал Величко?
— Да. Кто-то хочет, чтобы я молчал.
— Кто же это?
Они молча смотрели друг на друга с полминуты, а может, и больше. Потом Олег тихо сказал:
— Ты знаешь это лучше, чем я.
9
Не хочу дурно отзываться обо всем водохранилище, но здесь, в его южной части, нет на дне ничего, заслуживающего внимания. Старые автомобильные покрышки, пластиковые бутылки, тряпье и прочие отходы быта — этого добра навалом.
— Нету твоего Китежа, — говорил Вадим. — И не было никогда.
— Был, — ворчал я в ответ, — но его закидали мусором.
Как всегда, трудно было расстаться с мифом. Но, разумеется, я понимал, что найти хоть малейший след града Китежа в условиях изменившихся коренным образом географии и социального бытия — невозможно. Я даже придумал соответствующее четверостишие:
