Анатолий Бритиков - Дом с привидениями
— Чего уж там! — говорю. — Пошли. Только как мне обращаться-то к этому вашему “модификату”?
— Сами почувствуете, — отвечает Чекмарев. — Образуется.
Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер — я эту бумажку где-то храню, — и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню — ну, надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.
Набираю. Там снимают трубку.
“Можно Александра Петровича?” — говорю. “Я у телефона”, — слышу. И мой голос, и не мой. “С вами говорит Александр Петрович Балаев”, — выпаливаю. И тут телефон как взрывается!
“Санек, привет! — слышу. — Наконец-то! То-то я слышу — вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое ты мое животное?” — “Да из комитета, — говорю. — Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости”. — “Это на какое?” — слышу. “А у тебя что, не одно?” — спрашиваю. “Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?” — “Вязкая извратимость нейтрона”,— говорю. “А! — слышу. — Как тебе? Во нрав?” — “Как сказать, — говорю. — Штука-то во! Да не слишком ли круто ты мне ее поднес?”
В ответ хохот. Довольный. Мой.
“Поднесено в балаевском стиле, — слышу. — Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?” — “Да я не про стиль. Я про существо вопроса”. — “Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект — шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело…” — “И не про то я. Я об авторстве”. — “А что об авторстве? Не понимаю”. — “А то, что диплом на мое имя выписан”. — “А на чье же, Саня? Извини, не доходит”. — “Но я же, — кричу, — к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!”
В трубке помолчало, а потом слышу:
“Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, простынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне — потолкуем. А тем временем, чтоб я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?” — “Они макроквантованные оказались, — говорю. — Во вращающемся поле псиквадрат”. — “Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу — Кэрри пощупать не пробовал?” — “Пробовал, — говорю. — Еще как пробовал. Плотности не хватает”. — “Ах, ты ж, золой по пеплу! — слышу. — А если толкнуться в ЦЕРН на “Хлопушку”?” — “Ты что несешь! — вопию. — “Хлопушка” на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?” — “А вот это моя забота, — слышу. — Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?” — “Да. Здесь Чекмарев”. — “Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да по-увесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу — расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого — бьюсь-бьюсь — не справлюсь, а одна моделька наклевывается — пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам”.
— Что? Об что речь? — Чекмарев у меня над пробором шепчет.
А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным! Вы не поверите, чувствую — сейчас заплачу от нежности.
— Цыть! — говорю. — Сейчас восчувствуешь, — говорю — “Санек, — говорю, — это я не тебе, это Чекмареву. Санек, — говорю, — как смотришь, если мы в чекмаревские узоры перестанем челом биться, а потолкуем один на один в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует”. — “Самое то! — слышу. — Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи”. — “Клянусь Галилеем! — говорю. — Завтра не выйдет, послезавтра тоже, а ужо во вторничек после обеда звони — я вся твоя”. — “Сам звони, — слышу. — Но лучше в среду. У меня тут профилактика намечается небольшая. Главное, чтобы ты понял: не один ты на свете, а имеет место тесное балаевское стадо повышенной проходимости. Сечешь?” — “Пока не очень, — отвечаю. — Не вмещаю. Уж ты прости”. — “За прощеньями ступай к митрополиту, — слышу. — Говорят, в Бомбее еще один остался, и прощенья — это по его части. А нам с тобой приличней бы поупражняться во взаимопонимании на базе обоюдной выгоды и процветания той самой экспериментальной физики, в любви к которой ты, ваша светлость, на каждом столбе расписываешься”. — “Так и быть, — говорю. — Возьму пару уроков у Владиславовича, который Аркадий”, — говорю. “Этот Тарталья тебя научит! — слышу. — Ты же по этой части безграмотней носорога! Скажи спасибо, что я за тебя поднатаскался, и без моего посредничества в диспуты не встревай. Говорю как самому близкому в мире сапиенсу. Кстати, привет ему передавай, он, поди-ка, тоже там крутится. Обший поклон”. Отключился.
Я сижу, тупой-тупой, как синантроп мамонта умявши, слова выдавить не могу. А Пентина компашка плавает на верху блаженства.
— Как посмотрите, дорогой Александр Петрович, если мы отредактируем заключительное коммюнике следующим образом? — приступает Владиславович к победному обволакиванию моей персоны. — Первоначальная чувственная реакция прототипа носила резко отрицательный характер, но по мере убедительного представления фактов смягчилась и склоняется в сторону образования взаимно приемлемой платформы для переговоров.
— Ой, мужики! — отвечаю. — Вы, по-моему, наглейшим образом пользуетесь моей слабостью к эксперименту — это раз. Примите живейшие поздравления от невинно пострадавшего — это два. А в-третьих, дорогой Аркадий Владиславович, некая часть меня, явно лучше вам известная, настойчиво советует не беседовать с вами без ее участия. И остальная часть склонна признать совет весьма разумным. Вопрос об авторстве на открытие “Вязкая извратимость нейтрона” впредь до выяснения всех обстоятельств, считаю, остается открытым. Вас устраивает?
— Более чем, — отвечает Пентя. — Более чем, Санчо дорогой ты мой! Я в тебе не ошибся. А представляешь, что было бы, если бы на твоем месте оказался какой-нибудь дондук? Без чувства юмора!
— Ну, насчет юмора, — говорю, — вы, по-моему, несколько пережали.
— А мы тут ни при чем, — объясняет Бахметьев. — Понимаете, как бы мы к вам ни приставали, полного портрета для психоцифрового двойника получить вее равно не удается. А чем дыры латать прикажете? Собственными домыслами? Вот тогда вы были бы правы, твердя, что имеете дело не с самим собой. Поэтому мы поступили по-другому. На основании снятой с вас базы данных изготовили две матрицы: “Балаев-один” и “Балаев-два” — и поручили им совместно составить модификат “Балаев-три”, восполняя недостачу собственными, то есть вашими, а не нашими, представлениями о вас. “Третий модификат” в этом смысле — при полном отсутствии нашего произвола — это некоторым образом тот Александр Петрович Балаев, каким вы хотели бы себя видеть. Это существенная подробность. А потом, когда “Б-один” и“ Б-два” выработали драйвер вашего образа, мы влили их в образующийся модификат Простейший технологический прием, а как действует! Оцените! Ой, а который час? Уже без двадцати? Я же в совет на защиту опаздываю!.. Доскажу, непременно доскажу. Или лучше вот как сделаем: позвоните вот по этому номеру, мы там с Саней-3 Саню-4 намозговали именно на случай, когда у нас затык по времени. Так как? Запишете номерочек?
