Андрей Столяров - Жаворонок
К сожалению, Кармазанов не оставил после себя дневников, а его выступления слишком расплывчаты и не сводимы к общему знаменателю. Как и всякий политик он говорит лишь то, что требуется сказать в данный момент. Понять его истинные намерения затруднительно. И тем не менее можно живо представить себе, как он ведет посапывающие «жигули» сквозь пелену мокрого снега, как вначале лишь рефлекторно кивает, почти не вникая в речь собеседницы, как его внезапно цепляет какая-нибудь выразительная подробность, как он начинает прислушиваться и скашивать на Жанну глаза, как его жестковатые, будто птичьи, руки плотнее ложатся на руль, и как машина выскакивает сначала на Бутырскую улицу, полную фонарей, далее по Новослободской оказывается на Юрия Долгорукова, как она минует ряд приземистых зданий еще прошлого века, а затем, осторожно свернув, пристраивается к потоку транспорта на Садовом кольце. Кармазанов уже не спешит избавиться от навязавшей себя попутчицы, медленно едет он по проспекту, останавливаясь почти у каждого светофора, дважды притормаживает у тротуара и неторопливо закуривает, – стоит, не выключая мотор, пока не кончится сигарета. Брякают дворники на ветровом стекле, красными бабочками летят вперед огни обгоняющих легковушек, жирно блестит асфальт, светятся пустотой внутренности магазинов, а он слушает и все не может решить, кто перед ним: истеричка, которые, как мухи на мед, слетаются к любому мало-мальски влиятельному политику, тоскующая провинциальная барышня, ищущая в столице мужа, просто непроходимая идиотка, которой все равно где быть и с кем ехать, или здесь все же нечто такое, что выпадает человеку только раз в жизни: его личный шанс, его единственная возможность вырваться из дремы существования, его Рубикон, его Аркольский мост, его Гавгамелы, и, упустив этот шанс, можно навсегда остаться в тесных низах муравейника, бежать и дальше вместе со всеми по пахучей тропе – и лишь тоска, заменившая сердце, будет напоминать о несбывшемся.
Собственно, ничего нового он от Жанны не слышит. Идея объединения бывших Советских республик носится в воздухе. Она высказывалась уже не раз за последние годы: в виде Содружества Независимых Государств, впрочем, так и оставшегося умозрительным, в виде некоего Союза Евразии, предложенного и упорно отстаиваемого президентом нового Казахстана, в виде прямых договоров, способствующих экономической интеграции. Все это Кармазанов прокручивал и обсуждал неисчислимое множество раз. Жила, по его мнению, выработана; в чисто теоретическом плане вопрос его не слишком интересует. Однако есть нечто иное, в том что, поглядывая на него, предлагает Жанна. Мысли ее, хоть наивные, тем не менее заставляют задуматься. Тихим, но ясным голосом, как бы читая, объясняет она, что до сих пор все попытки объединения, в какой бы форме такое объединение не предлагалось, имели столь плачевные результаты лишь потому – что исходили они не от народов, а от правительств. Предлагалось решение сверху, наподобие Беловежского соглашения; предлагался концепт, где речь шла прежде всего о перераспределении власти. Властью же никто никогда делиться не будет. Ни один нормальный политик не уступит того, что считает своим. Ни одно правительство мира не пойдет на добровольное самоубийство. Все усилия этого рода заведомо обречены на провал. Для реального же объединения надо обращаться не к правительствам, а только к народам: пренебречь дипломатией, этикетом, встать выше путаных международных законов, не бояться неловким шагом задеть всевластный ареопаг. Следует понимать – что есть в мире настоящая сила. Только люди, свободные от какого-либо политического честолюбия, не отравленные амбициями и не занимающие никаких официальных постов, не имеющие других интересов, кроме исключительно человеческих, вероятно, способны вкатить на гору тяжелый камень. Просто потому что они сами того хотят. Это – единственная возможность, другой у нас нет.
Кармазанову мысль эта кажется заслуживающей внимания. Он еще помнит неистовый народный энтузиазм первых лет перестройки, когда слово, брошенное в толпу, отзывалось гулом по всей России, когда буйствовала Москва и улицы сотрясались от многотысячных манифестаций, когда страстным усилием воли опрокинуто было несокрушимое господство КПСС. Народ – это и в самом деле великая сила. Правда, за последние годы энтузиазм его несколько поутих. Да и то сказать, рыночные реформы не слишком располагают к энтузиазму. Тем не менее, сила эта, конечно, никуда не исчезла. Она есть, она просто дремлет, не чувствуя пока, вероятно, сама себя. Но она проявится – надо только суметь к ней обратиться. Что-то такое здесь, во всяком случае, брезжит.
Главное же что, видимо, производит на него впечатление – это фанатическая убежденность, которая исходит от Жанны, ее искренняя уверенность, что именно ей предназначено осуществить это объединение, тихий медленный голос, воспринимаемый, тем не менее, как под гипнозом. Голос прошибает даже его сугубо профессиональную сдержанность. Трудно сказать, какую роль здесь играет так называемое «прикосновение Иисуса», способность Жанны будить все лучшее, что есть в человеке, обращаться напрямую к душе, минуя предохраняющее сознание; Кармазанов и сам мог разглядеть в зерне будущее растение, бывают в жизни минуты, когда вдруг становишься ясновидящим. «Так судьба стучится в дверь», – начертано на партитуре Пятой симфонии Людвига ван Бетховена. «В этот день я прозрел всю свою жизнь», – пишет молодой, еще восторженный Арреотти. Так или иначе, но Жанна, видимо, производит на него впечатление. И хотя мы никогда уже не узнаем подробностей того вечернего разговора: оба его участника, не скажу, что мертвы, но – прекратили свое земное существование, подробности, вероятно, особого значения не имеют. Здесь для нас важно совсем другое. Важно то, что когда «жигули», покрытые грязью, тормозят у входа в метро, решение уже принято, Кармазанов увидел все, что хотел, и услышал за простыми словами такое, чего, вероятно, не смог бы услышать никто другой.
Разумеется, он пока не говорит Жанне ничего определенного; он достаточно опытен и знает цену неосторожного обещания. Он, по-видимому, вообще не хочет чем-либо себя связывать. Он – весьма характерный штрих – даже не удосуживается подвезти Жанну обратно, хотя время довольно позднее и ей придется идти одной сквозь мокрые новостройки. Он лишь сухо прощается и говорит, что позвонит ей через какое-то время. Лицо его холодно, глаза – будто из расплавленного антрацита. Он закуривает и стряхивает пепел на приборную доску. Может быть, дым в этот момент кажется ему знаменательно горьким. Потому что решение уже все-таки принято, стрелка на глухом разъезде истории переведена, отныне он тоже, что бы ни делал, будет воспринимать тикающий ход судьбы, жизнь его с этой секунды определена, дорога избрана, и уже ничего изменить нельзя.
