Яцек Дукай - Пока ночь
В доме, как только прошел краткий период насморка, в ноздри Трудного ворвался резкий запах свежей краски. Ремонт дома вступил в конечную стадию. Ян Герман разумно предполагал завершение восстановительных работ еще перед Сочельником; в январе придет очередь всяких поправок, доделок и дополнений; фасадом можно будет заняться летом, а то и еще позднее - внешние признаки благосостояния были ему ни к чему. Говоря по сути, показывать он собирался нечто совершенно противоположное.
В гостиной, опережая события на несколько дней, Лея и Кристиан, наряжали елку; чтобы они могли достать до верхушки, дедушка вытащил для них из чулана лестницу. Сам он сидел в кресле, с не зажженной трубкой в руках и дирижировал внуками, которые не обращали на его указания ни малейшего внимания, поглощенные очередной сварой на только одним им понятную тему. Никто из них даже и не заметил заглянувшего в двери Яна Германа. В кухне, правда, его заметили, но тут же и прогнали; жена и мать были совершенно солидарны по вопросу его абсолютной непригодности для каких-либо домашних дел. Тогда Трудны пошел к себе в кабинет, пронеся под полой бутылку, на одну четверть наполненную старым ромом.
Трудны сидел в глубоком черном кожаном кресле, подаренном Яношем в сорок первый день рождения, нюхал краску, пил ром и размышлял. Сегодня, хочешь не хочешь, он проходил мимо лестницы в холле раз десять: ведь это место было центром, основной осью дома. И всякий раз взгляд невольно убегал в сторону, на куб воздуха перед расстрелянной стенкой. Один раз он даже вошел в этот фрагмент пространства и несколько секунд неподвижно постоял в нем, и его грудная клетка в этот момент занимала то же самое положение, что и не имеющее права на существование мегасердце. Он считал, что таким образом преодолеет страх, только ничего не вышло. Все не так просто.
Ему вообще даже не пришло в голову сомневаться в достоверности свидетельств собственных чувств, он не представлял, будто мог пасть жертвой некоей галлюцинации, будто попросту стал жертвой видений и иллюзий, будто это он все просто выдумал, внушил или же, в конце концов, это был акт самогипноза; о такого рода возможностях он сам был прекрасно информирован, будучи читателем довоенных газет, обожающих копаться в мрачных глубинах всяческих спиритуализмов, метампсихозов, духовных опытов или психического магнетизма. Жестокая реальность этого мегасердца, резкая, твердая, оглушающая материальность этого предмета - если только можно было назвать его предметом - исключала подобные предположения. Событие это не имело ничего общего со сном. И по сути своей являлось даже его отрицанием.
Он прекрасно мог представить Седого, выходящего ночью в сортир и замечающего мегасердце. Седой отступает в открытые двери, вынимает из чемодана пистолет, успокаивает дыхание и вновь выглядывает. Мегасердце не исчезает. Что тогда делает Седой? Поднимает пушку и начинает стрелять? Нет, без причины он бы делать этого не стал, там должно было произойти что-то еще. Что же? Или это сердце... на него бросилось?
Мысли Трудного перешли на другую колею, хотя и параллельную с предыдущей. Сейчас, post factum, он смог отыскать в воспоминаниях последних дней массу событий, которые в свое время казались ему совершенно незначительными и не стоящими внимания, скорее всего, большую их часть он попросту забыл или даже не собирался запоминать. Например, мать, Анастасия Трудная из рода Конецпольских, в девичестве Старовейская, по природе своей и воспитанию - дама, а по необходимости - домашняя хозяйка, женщина с врожденной, что правда, то правда, склонностью к преувеличениям, но, несомненно, одаренная крепкими нервами, не раз и не два, явно взволнованная, провозглашала замечания типа: "Говорю вам, в этом доме есть привидения", "Чья-то невидимая рука передвигает мои вещи, когда я не смотрю", "Я просто чувствую их присутствие", а еще: "Этот дом живой; он живет, дышит, мыслит". Или же эти необъяснимые неточности в размерах. Или, взять, совершенно непонятое отсутствие высыхания трупа девочки с чердака; он не говорил об этом жене, да и зачем, только вот врач был немало удивлен трупным запахом, исходящим от останков. "Ведь они давно уже должны были иссохнуть и вообще... не пахнуть", - заявил он. Имелось в виду время, в течение которого тело после смерти оставалось в помещении с определенной влажностью и температурой. Запах свидетельствовал о кончине, произошедшей буквально пару-тройку недель назад, в то время как само состояние тела заставляло предполагать период разложения раз в пять-шесть больший. Трудны спросил, как такое могло случиться. Врач пожал плечами. "Все возможно, ответил он, - это только вопрос невероятности. Если бы кто-то держал тело в холодильнике... или же если бы на этом чердаке все время было холодно... или же, если бы время здесь шло медленнее..." Оказалось, что перед войной врач читал те же самые газеты, что и Трудны.
?????
После ужина Ян Герман перехватил Конрада и взял с него обещание отложить поисковые работы на чердаке на после праздников.
- Тебе же не хотелось бы одарить нас в Рождество еще одним трупом. Мать меня бы скальпировала.
- Так что, предпочитаешь, чтобы он так себе и лежал бы?
- Да, - ответил Трудны. - Именно предпочитаю.
Конрад пожал плечами и возвратился к переброске угля. Вместе с присланным из фирмы Тадеком Смертушкой и Французом они справились с кучей за час. Трудны желал угостить своих работников рюмочкой чего-нибудь разогревающего, но те должны были уже ехать, близился комендантский час; если бы не грузовик Трудного, они ни за что бы не успели.
Теперь Ян Герман глядел через окно ярко освещенного кабинета на практически монолитную темень зимней ночи. Снег уже перестал падать, и безлюдная улица бледно серебрилась в свете почти что полной луны. Воистину, мертвый пейзаж. Тишина смертельная. Трудны не мог заснуть, даже не хотелось спать, он вообще не поднимался на второй этаж, сказав Виолетте, что нужно поработать. Все правда, только он не работал. Впоследствии, вспоминая эти минуты, он был практически уверен в том, что каким-то образом, подсознательно предчувствовал структуру будущих событий. Что в ту ночь он просто ожидал. Ожидал подтверждения.
Он много раз выходил в холл и высматривал мегсердце, но оно не появлялось. Тогда он уселся за столом, написал на чистом листке: "Духов нет", после чего рассмеялся, скомкал бумажку и выбросил ее в корзину для мусора. Он прекрасно понимал, что только что сделал: попытался применить заклинание. Все это из-за ночи. Ночью магия набирает сил, все чары сами по себе исполняются. Ночь. Ночью мы все впадаем в детство, это время упрощений, мысли теперь отказываются карабкаться по крутым тропам взрослой логики, они предпочитают прямые линии, сокращая путь, но те, в свою очередь, частенько требуют ломать основы логики, если мешают на этом пути. Что с того, что духов нет, если они существуют. Трудны опять рассмеялся. У него до сих пор еще не было уверенности, во что верить, а над чем смеяться. Разговор с Яношем несколько отрезвил его, но сейчас, в священной тишине и темноте одинокой ночи, анекдоты Яноша переставали быть смешными. Мегасердце было более реальным, чем пуля в затылке, холодным рассветом на равнине возле леса, более реальным, чем свастики на знаменах, мундирах, печатях и гробах. Трудны налил в стакан остатки темного рома и понюхал напиток, погрузившись в мягкую задумчивость.
