Елена Хаецкая - Поп и пришельцы
В магазин не спеша вошли пес, дядя Мотях и еще двое и приникли к винному отделу, где ситуация по сравнению со вчерашним не изменилась. Однако они ни о чем Жанну не спрашивали, а устроились, один за другим, на вторую банкеточку.
– А говорят еще, есть справедливость, – всхлипывала Капитолина Ивановна. – Уж, казалось бы, моей Лялечке только жить… Все для нее, с рождения… Других детей не заводила, одну бы на ноги поставить… Вся жизнь, вся моя жизнь была в ней, – говорила Пестрова-мать, тиская у груди кулаки.
– Единственный ребенок! – закивала Жанна с пониманием.
– А всегда надо иметь про запас, – брякнул дядя Мотях глубокомысленно.
Жанна тотчас на него напустилась:
– Молчал бы, старый кобель! Наплодил троих – а где они все? Больно много они тебе помогают!
– Мои все вышли в люди, – обронил дядя Мотях с большим достоинством. – А помогать мне не требуется. Мы пока что не в маразме и сами управляемся.
Пестрова, ощутив, как разговор оттягивается на дядю Мотяха, громко икнула и стала заваливаться боком на банкетку. Вполне лечь у нее не получилось, и она замерла в диагональном положении.
Из глубин магазина вышел владелец, господин Адусьев, и самолично поднес стакан воды. Пестрова снова обрела в себе вертикаль и благодарно стала пить воду.
– А этот ваш… священный служитель… отказался хоронить, – сообщила она.
– Значит, есть причина, – опять встрял дядя Мотях.
– А ты лучше всех знаешь, – метнула Жанна.
– Я, может, и знаю, – сказал дядя Мотях. – Мы с ним оба принципиальные, хоть в жизненной философии расходимся. Он без причины, как и я, не делает. Без своей причины он не откажет, точно говорю.
– Выйди-ка отсюда, – сказал ему господин Адусьев. – Нечего курить в помещении.
Дядя Мотях выходить не стал, а отлепил от губы папироску, помял ее и сунул в карман.
– Говорит, раз Лялечка – мертвое тело… – выговорила Капитолина Ивановна, зарыдала и поскорее приникла к стакану, где еще оставалась вода.
Некоторое время обсуждали черствость отца Германа и приводили примеры, но потом приехал фургон от Драговозова с ящиком кроличьего мяса и маленькой партией просроченных консервов – фасоль, сладкий перчик и томат-паста. Срок вышел пару дней назад, но Драговозов очень следил за порядком и в своей столовой такого не держал, а по договоренности сдавал Адусьеву за полцены. Адусьев же бестрепетно реализовывал эти банки у себя в магазине. Жанну научили объяснять, что подозрительная дата – это не срок годности, а время изготовления.
Таким образом Пестрову забыли минут на двадцать, а когда фургон уехал и суета с накладными улеглась, оказалось, что Капитолина Ивановна ушла, боясь опоздать на автобус. Адусьев забрал стакан. Дядя Мотях решился на покупку «мерзавчика», клятвенно обещая «Жанночке» пить культурно (он действительно строго соблюдал свое достоинство и ни в каком виде не бедокурил).
Разговор потек теперь куда более обстоятельный и серьезный. Кое-что об убийстве уже стало известно. Один из товарищей дяди Мотяха, называемый Задрыга (Иван Иванович Задрыгин по паспорту) вдруг набрался решимости и во всеуслышание высказал гипотезу:
– А у них, это… у попов… если уродство – то все. У них, это, урод за человека не считается. Вообще!
– При чем тут – «урод»? – снисходительно спросил его дядя Мотях.
Задрыга густо покраснел под сложной смесью мазута, родной почвы и загара и пояснил:
– А то, что эту, дочь, ее изрезали бритвой. Убийца!
– Ну вот откуда ты знаешь, что бритвой? Может, ножом?
– Может, – обреченно согласился Задрыга и замолчал.
– Эх, – вздохнул дядя Мотях и похлопал Задрыгу по спине. – Были когда-то и мы рысаками.
Присутствующие в «стекляшке», которых заметно поприбавилось, почему-то рассмеялись, а Задрыга быстро допил свою водку и окончательно загрустил. Дядя Мотях начал уже искать взгляда Жанны, но та прикрикнула: «До восьми вторую не продам!» и взялась обслуживать учителя Гувыртовского, который закупал батоны на сухари и консервированную фасоль.
Гувыртовский сказал, обращаясь к продавщице:
– Зачем вы приобретаете ребенку такие дорогие игрушки, Жанна Евгеньевна?
Он порылся в карманах, едва не выронив при этом батоны, и выложил на прилавок маленький игровой компьютер «Гуфи».
– Заберите. И пусть в школу больше не берет. Играет на уроках, на переменах, совершенно не слушает преподавателя. А если старшие дети отнимут?
Жанна неблагослокнно прибрала компьютерчик.
Гувыртовский продолжал:
– И природоведение ваш Петюн, Жанна Евгеньевна, запустил совершенно. Вы проконтролируйте. Контрольная по муссонам – двойка. Вот пусть он вам покажет – спросите у него вечером.
– Мне некогда его учить природоведению, – холодно молвила Жанна. – Я, между прочим, весь день работаю.
– Я понимаю, Жанна Евгеньевна, и уважаю ваш труд, – сказал учитель. – Но вы как мать просто посмотрите его контрольную.
– И потом, зачем ему ваши муссоны? – продолжала уязвленная Жанна. – Современный человек не обязан разбираться во всякой ерунде.
Гувыртовский выпучил глаза, как делал всегда, если подступала ярость.
– Такие вещи, Жанночка, обогащают душу, – вмешался дядя Мотях. Он никогда не заискивал и не подлаживался под чужое мнение. – Мало ли что? Лишних знаний не бывает.
– Очень надо! – не сдавалась Жанна. – Я вот выросла без этого. И ничего! Надо второго заводить, – вдруг сказала она.
– Вот это правильно, – одобрил дядя Мотях. – А беременные, Жанночка, они добрые.
– До восьми не продам, не дождешься! – фыркнула Жанна и, будучи непоследовательной, все-таки продала ему второй «мерзавчик».
Гувыртовский потоптался немного у прилавка.
– А что, – спросил он, – эта мать – она здесь была?
– Вот вы, Иван Петрович, – сказала ему Жанна, – чем морочить нам голову, сходили бы к своему приятелю да поинтересовались: как он не постыдился разбить сердце матери?
– Отец Герман? – удивился Гувыртовский. – А что он ей сделал?
– Вот сходи и все узнаешь, – поддержал Жанну дядя Мотях. – А потом возвращайся сюда, расскажешь. Мы обождем.
Гувыртовский покинул «стекляшку», поглядел в тихое вечереющее небо, поежился от прохладцы. Вытертый пиджачок ерзал на костлявых плечах учителя: устав за пятнадцать лет непрерывной службы, он словно бы говорил своему обладателю: «Прости, господин мой, брат мой, не могу я больше тебя греть – хошь снеси меня за это на помойку, а хошь – прости и носи меня, такого негодного, и далее». Ночь наступала, и она показалась Гувыртовскому втайне напоенной злом. Как будто пряталось нечто, к чему не следовало прикасаться даже мыслями.
