Екатерина Русак - Вор черной масти
Это заставило меня задуматься. Радиоактивный полоний, который Сталин хотел использовать для изготовления десятков атомных бомб, оставался радиоактивным. Вам не нужно говорить, что такое радиоактивная пыль, которая преследовала всех зэка в лагере и на шахте?
Мысль о побеге у меня возникла сразу же, но тут же растаяла как снег летом.
Уже в первые дни своего пребывания в Борлаге я понял, что побег отсюда невозможен. До ближайшей железной дороги пешком по тайге, временами увязая по пояс в снегу, в одиночку без необходимых припасов и спичек дойти, было немыслимо. Ближайшая станция - Могоча Амурской железной дороги. До нее сотни километров! Да и куда я мог потом бежать? Все мои знакомые еще не родились. Я был совершенно одинок.
Не завидуйте попаданцам, читатели!
27 февраля 1949 года. 07 часов 46 минут по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
Снег слепил глаза. Я подхватил плетеную корзину со свежедобытой породой, подцепил ремнями за спину и пошел вниз по склону, глядя в спину впереди идущего зэка. Корзина была тяжелая, а идти вниз по склону нужно было, не много ни мало, две тысячи триста метров. Скинуть руду и налегке топать наверх. Еще две тысячи триста метров. И снова вниз с нагруженной рудой корзинкой. И снова наверх. И опять вниз по широкой протоптанной тропе. Сколько раз я спускался и поднимался к штольне, я уже потерял счет. Я тупо двигался вверх-вниз, словно уподобился груженому ишаку, который ждет скудный ужин в виде миски холодной жидкой, лишенной всяких жиров баланды и долгожданный сон в холодной палатке.
Другие зэка использовали тачки, которые катили вниз по склону горы. Штолен в Борлаге было несколько, мне, по крайней мере, было известно пять. Я не успел побывать на всех, потому, что начальство неохотно перебрасывало людей на другую работу в другую шахту.
Меня сразу приписали к группе "А", первой категории трудоспособности, по которой я допускался к самым тяжелым работам, требующих тяжелой физической нагрузки. Мне досталась работа на жестоком сибирском морозе. Мы укутывали лица тряпками, боясь отморозить части лица или пальцы. Случаи отморожения кончика носа или щек были очень частыми, особенно у новичков, не знающих русского языка. И было достаточно десяти минут на этом ветру, чтобы кожа на щеках начинала отслаиваться. Ее можно было снимать как прилипшую паутину. Но более длительное пребывание на морозе вообще было катастрофически губительным. Кожа чернела, а внутри ее обмороженный испытывал боль и жар, от разлагающейся заживо плоти. Люди гнили заживо, как прокаженные. От этого в палатке постоянно стоял запах тления. Впрочем, многие зэка уже обмороженные приходили с этапа.
С холодом можно было как-то бороться. Но как можно было бороться с каменной пылью, которая наполняла шахты и штольни Кадарского хребта, в которых при слабом освещении долбили породу другие зэка. Эта каменная пыль висела в воздухе так плотно, что вечером, выбираясь из под земли шахтеры были с воспаленными глазами, черными лицами, и пропыленной одежде. Они сплевывали грязную слюну и сморкались черной жижей.
Эта вереница грязных оборванных людей, среди которых был и я, собравшись в колонну по пять, изнемогая от усталости и еле передвигая ноги, возвращалась вечером в лагерь.
Но больше всего мучений приносил голод. Мне постоянно хотелось есть. Только есть, есть, есть. Хлеб! Высшим эталоном счастья служила хлебная пайка...
Дни я тоже перестал считать, постепенно превращаясь в одичавшее, полуголодное животное, приученное к стадному инстинкту. Вечером, после ужина и поверки, я замертво падал на свою шконку, лишённую матраца и моментально засыпал. Не холод, ни многочисленные клопы, не отсутствие подушки, не протяжные стоны и кашель других зэка не могли нарушить мой сон.
Мраморное ущелье. Красивое, поэтическое название. И пятикилометровый ручей, впадающий в реку Средний Сакукан, тоже имеет название Мраморный. Мрамора здесь действительно было хоть отбавляй. Различных цветов и оттенков, как будто выставленного на всеобщее обозрение в диком природном музее. Но никто из зэка не называл это ущелье Мраморным. Его называли Ущельем Злого Духа или Ущельем Смерти. В ущелье, где стоял наш лагерь, не было леса, его заполняли только каменные осыпи, которые мешают удобно ставить ногу при ходьбе.
Некоторые молодые люди, особенно те, кто не сидел за решеткой, ошибочно считает лагерную жизнь романтичной, а вернувшихся с зоны серьезными пацанами. Возможно, так и есть, не буду говорить про всех. Но, по моему мнению, после того, что я тут увидел, ничего хорошего тут нет! Что бы об этом ни рассказывали, не писали. Жизнь за колючкой лагеря, морозы, скученность, вши и клопы, миска баланды, озлобленные лица, умирающие, ходячие полутрупы, которые быстро превращались в трупы...
В современной Чите недалеко от здания "Росбанка" располагается мраморный мемориал. Он называется: "Жертвам политических репрессий". Раньше, я проходил мимо него не задумываясь, для чего он тут поставлен. Зато теперь мне известно, что этот мемориал выстроен из камня, который будет привезён из мрачного Мраморного ущелья. Того самого места, где я был в качестве одного из многочисленных зэка ГУЛага.
20 марта 1949 года. 22 часа 34 минуты по местному времени.
Концлагерь принудительного труда Борлаг.
***
От холода меня просквозило и на шее выскочили болезненные фурункулы, которые на фронте солдаты называют "Сучье вымя" или окопная болезнь. Эти фурункулы не только сильно болели и источали гной, но вызвали высокую температуру. Меня качало, трясло и сильно лихорадило. Так я попал в санчасть к местному лепиле[11], который сунул мне градусник. Я, измеряя температуру, едва не уснул, но сразу задремал. Зэка - такое существо, которое засыпает в любое время суток где угодно, когда угодно. Рассказывали, что некоторые заключенные умудрялись спать стоя по время поверки. Я никогда бы в это не поверил, пока сам в этом не убедился собственными глазами. Я сразу проснулся, когда лепила, потребовал обратно градусник.
- Тридцать девять и восемь, - объявил лепила. - В лазарет!
Так я на целую неделю оказался в лагерной больничке. Разница с жилой палаткой состояла лишь в том, что нас не выгоняли на работу. Тот же холод, клопы и двойные ярусы шконок.
Правда лечили ихтиолкой и давали какие-то порошки, от которых становилось немного легче. На седьмой день в лазарет ворвался лепила и прокричал:
- Рабер! В оперчасть, живо! Шевели копытами!
В оперчасти никто не стал со мной разговаривать. Я вначале подумал, что меня вызвали, что бы отправить в ШИЗО[12]. Но меня заперли в маленькой отдельной комнатке лагерного управления. Тут было много теплее. И еду мне приносили прямо сюда, на прогулки не выпускали, а когда мне нужно было в сортир, меня неустанно сопровождал пастух[13]. Я терялся в догадках, что это означает. Мне лезли в голову неприятные мысли, что мне хотят помазать лоб зеленкой[14], и я тут нахожусь последние дни.
