Михаил Успенский - Райская машина
– Тут мы, пожалуй, и сойдём, – сказал молчальник. – Конец, Роман Ильич, моему обету…
Я хотел наконец спросить, откуда анахорету ведомо моё имя, но Илларион продолжал:
– Всего я вам объяснить не смогу, помните только, что в мире, который вы столь отважно отвергли, произошли великие изменения. По сравнению с ними и перестройка, и революции всякие – прах. Болтуна лукавого не слушайте – он и сам ничего толком не понимает. Как, впрочем, и подавляющее большинство людей. Сами в конце концов разберётесь и сделаете выбор… Главное – не бойтесь. Совесть подскажет, а разум направит… Меня же во всякий вечер можете обрести в ночном клубе «Софья Власьевна» – уверен, что его вы найдёте наверняка… Подвиг мой закончен, и спасаться мне уже не надо…
– А отчего же вы спасались, батюшка?
– Да никакой я не батюшка, – сказал молодой старец. – И спасался я в скиту, понятное дело, от армии. А теперь, – он посмотрел на часы, – всё. Двадцать восемь как одна копеечка.
– С днем рождения, мсье Илларион, – сказал я.
– Спасибо, – отвечал анахорет и медвежий пастырь. – В миру я известен как Алёша Чумовой, вокал и этническая перкуссия. Главное – не верьте никому, кроме себя. Великое смятение в душах, и всяк свою правду правит…
С этими словами бывший молчальник открыл дверцу и легко спрыгнул на асфальт. Я оглянулся и увидел, как с платформы скатились чадолюбивые медведицы.
– Сейчас напрямки в Желанное почешут, – сказал повеселевший Денница. – Покажут цыганам наркотрафик. Фу, как без поповского-то духу легче!
…Вспомнил: вандемьер, брюмер, фример!
2
Рай придуман самыми лучшими, самыми добрыми мужчинами и женщинами. Ад придуман гордецами, педантами и теми, кто мнит себя призванным изрекать истины. Наш мир – это попытка перенести и тех, и других.
Сэмюэл Батлер…Нет! Брешет память, как сивый мерин! Укреплять её надобно изо дня в день.
Не в первую зиму это было! Просто в старой компании все новогодние праздники друг на друга похожи, вот Мерлин и перепутал.
Таня прилетела только во вторую зиму. И точно так же, как в первый раз, жёны жалели Мерлина, а дети не жалели никого и орали что-то бессмысленное. В тот приезд они, кажется, вывели из строя почти настоящего диджея, к которому Мерлин и прикоснуться боялся…
– Так получилось, – сказал Панин. – Как назло, никого из обслуги под рукой не оказалось, и вообще – напряг. А Татьяна – она в моём детском доме работает. Музыкальный руководитель. Не врач, не воспитатель, да ещё одинокая. Вот я и попросил не в обиду – присмотреть за нашими спиногрызами, помочь по дому… Ага, только потом про тебя вспомнил! Так что не нарочно, не думай… Я тебе баб поставлять не нанимался!
– А как же твои филиппинки? – спросил Мерлин.
Горничные-близнецы были гордостью Лося. Он переманил их с Рублёвки у популярного певца однополой любви.
– Ищи теперь с собаками тех филиппинок, – вздохнул Панин.
– Обокрали? – радостно вскричал Мерлин.
– Представляешь – даже пианино Маринкино унесли!
Орехового дерева инструмент для не родившейся ещё Маринки Лось с первой супругой припёрли аж из Риги – давным-давно. Мерлин якобы помогал затащить пианино в грузовой лифт: путался под ногами у добрых людей. Весила эта беда центнера четыре…
– А как же охрана?
– Охрану мы… наказали, – сурово молвил Панин.
Среди Розы, Лены, Вики, всех панинских жён и прочих подруг жизни, во гламуре просиявших, Таня казалась довоенной невестой, только что проводившей обречённого жениха на фронт. Какая-то меховая беретка на ней была, а на шее висела муфта – такие Мерлин видел только в кино и на старых маминых фотографиях. И не красота в ней была главной – а тонкая благородная порода, что понимающие люди ценят гораздо выше.
И взгляд у неё был растерянный – пока не наткнулся на Мерлина. Таня словно бы узнала его – когда-то любимого и навеки потерянного, хотя годилась Роману Ильичу если не в дочери, то в сильно младшие сёстры. Так иногда бывает, хоть и редко.
А если бы так было всегда, то человечество просто померло бы всем кагалом от счастья и тем решило свои проблемы.
Они с полуслова поняли друг друга и стали, не сговариваясь, играть пару опереточных слуг – простак и субретка, денщик и горничная, камердинер и гувернантка, принялись обсуждать господские наряды и нравы, в ритме вальса развешивать барские шубы и вытирать носы барским детям. При этом Таня и Роман Ильич ни на секунду не теряли друг друга из виду.
У простака и субретки всё получается гораздо проще, быстрее и успешней, чем у героя с героиней.
Те жёны соратников, которые помоложе, плохо помнили, кто такой Мерлин, и воспринимали всё как должное, только Роза-Рашида понимающе мигнула ему огненным татарским оком.
– А почему Сергей Петрович вас тут держит, в тайге? – шёпотом спросила Таня, едва они остались вдвоём в прихожей.
– Это тайна, – шёпотом же ответил Мерлин.
– Не тайна, так и не спрашивала бы! – фыркнула Таня. – Говорят, вы охраняете сокровища «Фортеции».
– Да, – печально ответил Мерлин. – И когда вы все улетите, я тотчас обращусь в отвратительную гигантскую жабу с окровавленными клыками, хотя и без того не принц. Прямо скажем.
– Ну, это-то фигня, – сказала Таня. – Это простым поцелуем снимается, все дети в курсе. А по правде?
– Ты никому не скажешь?
– Никому! – воскликнула Таня и сделала рукой жест, равноценный, по её мнению, страшной клятве.
– По правде я дожидаюсь новых документов. Я киллер на передержке. Да вот проштрафился: не учёл, что в западных отелях нет тринадцатого этажа, и вместо Васи Плинтуса прикончил великого дирижёра Фальконетти…
– Вот и опять враньё: Фальконетти помер от СПИДа, а на передержке только собак оставляют!
– Кошек и киллеров тоже, – вздохнул Мерлин. – А невостребованных потом усыпляют.
– Но киллера ведь и перевоспитать можно! – сказала Таня.
– Киллер обычно перевоспитывается с помощью Евангелия и раскаявшейся блудницы, – ответил Мерлин. – Так учит нас Достоевский. Но я атеист, а тебе сперва предстоит сильно испортить репутацию…
– Много вы знаете о моей репутации, – сказала Таня.
– Зато я знаю, что Панин строг в кадровых вопросах.
– Нет, а всё-таки – что вы здесь делаете? – не унималась она.
– Сижу, целыми днями глядя на стену и слушая крики муравьёв. Мой завтрак, обед и ужин – чашечка чёрного саке да два-три варёных каштана…
– А вас кто-нибудь навещает?
– Конечно. То и дело. С владыками я беседую о милосердии, с самураями – о смерти, с чиновниками – о простоте жизни, с крестьянами – о карме, со слугами – о преданности…
