Мэри Расселл - Птица малая
Застигнутый врасплох внезапной сменой темы, Джон нахмурился и покачал головой, не поспевая за мыслями Сандоса.
– А я подсчитал. Двадцать девять лет. Я запутался в вопросах времени, но мне было пятнадцать, а сейчас вроде как сорок пять…
Сандос осел на пол. Подойдя к нему, Джон опустился рядом на колени, а Эмилио плакал, шепча слова, тихие и четкие:
– Понимаешь, я знаю множество людей, давших обет безбрачия, заключивших соглашение. Они по-разному следуют ему, кто-то даже ищет окольных путей. Но штука в том, что я этого не делал. И я… я думал, что понял. Это была тропа к Богу, и я думал, что понял. Бывают моменты, Джон, когда твоя душа подобна огненному шару, и она тянется ко всему и ко всем одинаково. Я думал, что понял.
Эмилио вытер глаза, прерывисто вздохнул, а когда вновь заговорил, его голос был нормальным, обыденным, усталым и от этого звучал еще печальнее:
– Как бы то ни было, мне исполнилось, кажется, сорок четыре, когда это… когда… это случилось, – выходит, прошло около двадцати девяти лет.
Его губы растянулись в ужасную улыбку, и он начал смеяться, поблескивая безрадостными глазами.
– Джон, если это сделал Бог, то сотворить такое с давшим обет безбрачия – дьявольская шутка. А если Бог этого не делал, то кто тогда я? – Он беспомощно пожал плечами. – Безработный лингвист с множеством мертвых друзей.
Он снова заплакал.
– Они погибли оттого, что я верил. Джон, они все мертвы. Я так старался понять, – прошептал Сандос. – Кто может простить меня? Я не уберег своих друзей…
Джон Кандотти притянул его к себе, обхватив руками и раскачиваясь, пока они оба плакали. Затем Джон прошептал:
– Я прощаю тебе, – и произнес первые слова обряда отпущения грехов: – Absolvo te… absolvo te…
Горло перехватило, но главные слова были произнесены.
– Это злоупотребление властью, – шипел Фелипе Рейес. – Вы не имели права… Господи, разве можно подвергать человека такой пытке?
– Это было необходимо.
От своего кабинета отец Генерал быстро прошел по длинному гулкому коридору и, распахнув застекленные двери, вышел в сад, надеясь собраться с мыслями на солнце и в тишине. Но Рейес последовал за ним, возмущенный тем, что Эмилио Сандоса вынудили исповедаться в присутствии стольких свидетелей.
– Зачем вы принуждали его? – упорствовал непреклонный Рейес. – Хотели насладиться властью, потешить свое самолюбие…
Развернувшись к нему, Джулиани ледяным взглядом заставил священника умолкнуть.
– Это было необходимо. Будь он художником, я приказал бы ему перенести свою муку на холст. Будь он поэтом, я велел бы написать стихи. Поскольку Эмилио тот, кто он есть, я заставил его говорить об этом. Так было надо. А наш долг был выслушать его.
Еще секунду Фелипе Рейес смотрел на своего начальника, затем сел на скамью, окруженную летними цветами, залитую слепящим солнцем, – потрясенный, но все еще не убежденный. Здесь росли подсолнухи, желтые лилии, гладиолусы, а откуда-то ветер приносил запах роз. Близился вечер, ласточки уже не летали, и громче звенел хор насекомых. Отец Генерал сел рядом с Фелипе.
– Вы бывали во Флоренции, Рейес?
Откинувшись на спинку скамьи, Фелипе осклабился с раздраженным непониманием.
– Нет, – язвительно ответил он. – Я не увлекаюсь туризмом. Сэр.
– Жаль. Видите ли, там есть серия скульптур Микеланджело, на которую стоит посмотреть, – «Пленники». Из огромной бесформенной глыбы возникают фигуры рабов: головы, плечи, торсы, – устремленные к свободе, но наполовину увязшие в камне. Есть души, Рейес, мятущиеся и томящиеся в плену. Есть души, которые пытаются вырвать себя из собственной бесформенности. Сломленный и покалеченный, Эмилио Сандос упорно продолжает искать смысл в том, что с ним случилось. Он все еще старается найти во всем этом Бога.
Несколько секунд Фелипе Рейес осмысливал сказанное и, хотя он был слишком упрям, чтобы сразу согласиться с Джулиани, все-таки признал:
– Выслушав его исповедь, мы помогли ему.
– Да. Мы помогли ему. И должны помогать снова и снова, пока он не найдет смысл.
В этот миг вся размеренная, благоразумная, полная сдержанности и здравого смысла жизнь Винченцо Джулиани показалась ему пустой и суетной.
– Он истинный праведник, Рейес. Всегда им был. Он еще крепко увяз в бесформенном камне, но сейчас он ближе к Богу, чем любой из нас. А у меня даже нет мужества, чтобы завидовать ему.
Они еще долго сидели в золотистом свете и мягком воздухе угасающего августовского дня, слушая тихие звуки сада. Затем к ним присоединился Джон Кандотти. Остановившись напротив скамьи, по другую сторону садовой дорожки, он грузно опустился на траву, положив голову на руки.
– Тяжело? – спросил отец Генерал.
– Да. Очень.
– Почему погибла Аскама?
– Наверное, это можно назвать неумышленным убийством. Джон лег на спину, примяв траву.
– Нет, – поправил он сам себя. – Это не был несчастный случай. Он намеревался убить, но при самозащите. А что погибла именно Аскама – трагическая случайность.
– Где он сейчас?
Кандотти устало посмотрел на них.
– Я отнес его в его комнату. Спит мертвым сном… Зловещая метафора. В общем, он спит. С ним Эд.
После паузы он прибавил:
– Надеюсь, Эмилио полегчало. Лучше бы мне никогда не слышать такого, но я действительно думаю, что теперь ему лучше. – Джон ладонями закрыл глаза. – Видеть все это в снах. Друзей, детей… Теперь мы знаем.
– Теперь мы знаем, – согласился Джулиани. – Я все пытаюсь понять, почему подозрение в проституции казалось менее ужасным, чем открывшаяся истина. Тот же самый акт физической близости.
Сейчас он не был отцом Генералом. Он был просто Винчем Джулиани, не знающим всех ответов. Сам того не сознавая, он шел тропой рассудительности, по которой следовала в самые страшные для нее годы София Мендес.
– Полагаю, у проститутки есть по крайней мере иллюзия собственного достоинства. Это сделка. Предполагается какой-то элемент согласия.
– В проституции больше достоинства, – грустно предположил Фелипе Рейес, – чем в групповом изнасиловании. Даже если это группа поэтов.
Внезапно Джулиани поднес ладони ко рту:
– Как страшно думать, что тебя соблазнил и изнасиловал Господь.
«А затем вернуться обратно и сдаться на нашу милость», – уныло подумал он.
Джон сел и воспаленными глазами уставился на отца Генерала:
– Вот что я вам скажу. Если выбирать между презрением к Эмилио и ненавистью к Богу…
Прежде, чем Джон успел сказать что-то, о чем бы потом пожалел, вмешался Фелипе Рейес:
– Эмилио не заслуживает презрения. Но Господь не насиловал его, даже если сейчас Эмилио понимает это именно так.
