Сергей Лукьяненко - Фантастика 2000
Куря, мы вернулись к Светке.
Она поднялась, посмотрела на нас по очереди.
Вежливо попрощалась и ушла.
6Жизнь несколько раз примеривалась ко мне, рассуждая, кем бы меня сделать.
Сам-то я хотел одного — стать художником.
Но поездка в кисловодский санаторий и увлечение па-деграсом не прошли бесследно. Когда возвратился я в Москву, школа уже месяц как начала занятия. В обычной школе, в 59-й все было просто. Образование у нас обязательное. А вот в художественную школу я не посмел пойти. Постеснялся, что меня будут ругать и, может, даже смеяться надо мной.
Я робко попросил маму, чтобы она отвела меня в школу.
Мама в тот вечер была смертельно усталой, она пришла с двух работ, и еще надо было нас покормить и постирать, и приготовить еду на завтра. Ей было лет сорок пять, в конце концов, не старая женщина — а она успевала поспать пять часов и мчалась зарабатывать нам с Наташкой на жизнь. Двое детей и оба без отцов.
А что мы с Наташкой понимали? Росли и требовали: «Еще!» Вечером мама брала работу на дом — раскрашивала шелковые платки или диапозитивы для поликлиничных коридоров.
Папа немного помогал нам.
Именно с папиной помощью связан единственный мой в жизни обморок.
В войну папа отдавал нам часть литерной карточки — литера «Б».
Магазин для вельмож второго сорта находился на площади Дзержинского, в самом начале улицы 25-го октября, как бы по левую руку от метро. Он и сейчас там стоит.
И даже не очень изменился с тех пор.
Мама покупала там смалец и сахар — нужные вещи. Но иногда она брала меня с собой. И пока она стояла в небольших и сдержанно вежливых очередях из жен ответственных товарищей, которые не должны были испытывать в войну неудобств, я имел право ходить от витрины к витрине.
И однажды не выдержал и приклеился к витрине с пирожными.
В сорок третьем году на площади Дзержинского в магазине с зашторенными окнами была целая витрина пирожных. А дальше шли шоколадные наборы.
Конечно, я не мог просить маму, чтобы она купила мне пирожное, потому что ей доставалась лишь небольшая часть папиного литера.
А я стоял, смотрел, и во мне росло желание сожрать это пирожное. Был бы посильнее — разбил бы витрину…
Я грохнулся в обморок.
Меня отпоили, а мама на обратном пути все повторяла, что она боялась, а вдруг там, эти люди, подумают, что у меня обморок — голодный! Но ведь это неправда! Мои дети не голодают.
Конечно, мы не голодали и даже могли отказываться от нелюбимых вещей. Я, например, не выносил суфле. Объяснить, что это такое, почти невозможно — скорее всего это было подслащенное соевое молоко. И кокосовое масло, которое иногда давали по карточкам. Зато не было в мире ничего вкуснее американской консервированной колбасы.
А в школе давали пирожки с повидлом. И чай.
Другим было хуже. Но кушать хотелось всегда.
Как я уже говорил, мой папа стал советским вельможей военного времени, которые знали вкус в жизни, ездили на бега и в рестораны, общались с теневыми магнатами — они уже были. Я помню одного из них. У него был магазин «Спартак» как раз под папиной конторой — на улице 25-го октября. Если не ошибаюсь, фамилия этого жизнерадостного толстяка была Маас или Маар.
Богатыми в те. послевоенные дни были и тетя Ксеня с дядей Петей.
Они остановились в новой папиной квартире на улице Воровского. К тому времени у них уже появились первые свои дети.
Двое или трое.
Папа позвал меня к себе, и я поднялся по роскошной лестнице, дверь мне открыл мой младший брат Сергей, у которого глаза сверкали от удивительного зрелища.
Он провел меня к двери на кухню.
Кухня была узкой и длинной, метров семь-восемь длиной — это точно.
В одном конце кухни стоял дядя Петя, в галифе, майке и сапогах. Мне кажется, он никогда в жизни не снимал этих сверкающих сапог.
В другом конце кухни стояла тетя Ксеня.
У каждого под рукой был ящик.
Они вынимали из ящика чашки, тарелки и метали друг в дружку. Пол был устлан разноцветными осколками.
Как я понимаю, эта посуда была привезена ими из Прибалтики, которую они умудрились освободить второй раз за пять лет.
Вскоре семейство разорилось, дядя Петя уехал служить в Польшу, а тетя Ксеня с детьми осталась куковать в Калуге, где трудилась в сети общественного питания, чтобы кушать пирожки.
И тут началась невероятная трагедия.
Если не стать фантастом после того, как ее узнаешь, то, значит, ты недостоин жить в стране Советов.
Дядя Петя в чине полковника и в звании специалиста-хозяйственника убыл по службе в Варшаву.
И там совершенно случайно влюбился в пани Ожидовскую, как говорит Светлана, вдову директора Польского банка.
Русский полковник осыпал пани цветами и продовольственными товарами.
Все были счастливы.
Кроме тети Ксени, которая решила соединиться со своим мужем, от которого долго ничего не получала — ни вестей, ни аттестата.
И вот она снова приехала в Москву.
И остановилась у нас.
Тетю Ксеню сопровождали трое малых детей и подросток Светлана. У нас в квартире было еще двое детей — Наташка и я.
И все голодные.
Мама решила нас побаловать и купила развесного киселя — порошка странного сиреневого цвета.
Тетя Ксеня вызвалась его сварить, и мама выдала ей пакет с сахаром, потому что мы только что отоварились и сахара дома был целый пакет.
Тетя Ксеня варила кисель, размешивала его поварешкой, пела украинскую песню и подсыпала, и подсыпала сахар.
Потом кисель сварился, тетя Ксеня попробовала его и ахнула — бывает же так! Она перепутала сахар с солью и насыпала в кисель пакет соли. Которая тоже была дефицитным товаром.
Представьте себе — кисель ведь был сам по себе кисло-сладким, а соли, было много.
Вкус киселя стал астрономически отвратительным.
Его не смог есть никто из нас.
И я вижу такую сцену: мы, дети, все вшестером, теснимся в двери кухоньки и смотрим на тетю Ксеню. Она сидит на голубой табуретке. На коленях — кастрюля с киселем, в руке поварешка, она черпает поварешкой соленый кисель и заглатывает его. И при том горько плачет — слезы капают со щек. И понятно — ничего отвратительнее киселя представить невозможно.
Пробиться в Варшаву было невозможно.
Но тетя Ксеня боролась за свое счастье. Теперь она его не отпустит!
Верьте — не верьте, но волоча на поводках и веревках своих детей, тетя Ксения дошла до дедушки Калинина, всероссийского старосты. Добрый дедушка Калинин был потрясен, увидев такую мать и такое горе. Он лично вытирал слюни и сопли Ксениных отпрысков и выдал ей документы на медсестру в отпуске, мандат под своей подписью и форму медсестры, почти по размеру.
