Роман Глушков - Угол падения
– Довольно неприятностей, – отрезала Кастаньета. – Хорошо быть неугомонным, пока твое загрузочное досье лежит на Полосе Воскрешения. Но когда твоя М-эфирная жизнь вдруг превращается в единственную и неповторимую, уже не хочется разменивать ее на всякие глупости. Когда я умирала в первый раз на столе у Эберта, я знала, что меня ждет бессмертие – наивысшая награда, какую только может пожелать себе человек. Но из-за собственной дурости я пошла на поводу у этого ублюдка Демиурга и в итоге лишилась своего единственного шанса на вечную жизнь. Круг замкнулся, и сегодня я стою на том же месте, откуда и отправилась однажды искать для себя бессмертие. Знаешь, Арсений, наверное, такая судьба уготована каждому глупцу, который считает, будто жизнь – это игральная фишка, которую не жалко ставить на кон при каждом удобном случае. По воле Эберта я получила на руки полную горсть этих фишек. Вот только почему-то не учла, что играть в рулетку мне придется против самого Господа Бога, а он – извечный плут – неизменно остается в выигрыше, на какое бы число я ни ставила. Мало-помалу я доигралась до того, что у меня в кулаке осталась последняя фишка. И надо быть полной дурой, чтобы швырнуть ее на игровой стол бездумно, как все остальные. Пожалуй, я лучше приберегу эту фишку на случай, если судьба опять возьмет меня за горло. Кто знает, а вдруг снова повезет сделать ставку на выигрышное число, как в тот раз, когда я впервые заглянула к тебе в Храм?
– Уж не собралась ли ты, случайно, податься в монашки? – обеспокоился я. Накатившая на мою бесшабашную подругу рефлексия лично меня больше настораживала, чем удивляла. – Вот кому, наверное, абсолютно нет нужды играть с Господом в рулетку, ведь с той жизнью, которую ведут монахини, ты всегда будешь угадывать нужные числа.
– Тоже мне радость! – скуксилась Кастаньета. – Да и где вообще ты видел в Менталиберте монастыри, а тем более женские? Но сама идея посвятить свою единственную жизнь служению чему-нибудь прекрасному мне импонирует. Знать бы только, чему именно. Не так-то легко сделать правильный выбор… Но если Созерцатель не возражает, я бы пожила немного у него в Храме на правах монашки, поразмышляла над смыслом жизни. Глядишь, и достигну в конце концов духовного просветления.
– Созерцатель не возражает, – пошел я навстречу ступившей на праведную стезю некогда отчаянной авантюристке. – Сеньорита может предаваться у меня в обители духовным исканиям столько, сколько пожелает. Мой Храм – твой Храм.
– Только сначала давай купим кровать, – попросила Викки. – Мыслить о вечном, лежа на голых камнях, – это, знаешь ли, не в моем вкусе.
– Заметано, – сдался я. – Кровать так кровать…
И, ругаясь про себя, взялся искать в сетевых рекламных каталогах адреса креаторских фирм по воспроизводству бытовых аксессуаров. Терпеть не могу подобные перемены, потому что никогда не знаешь, чем они в итоге обернутся. Начинаются, как обычно, с малого, а заканчиваются…
Впрочем, все в мире когда-нибудь, да заканчивается. Даже бессмертие. Поэтому глупо сетовать на то, что жизнь имеет привычку меняться вне зависимости от наших желаний.
Все проходит.
И это пройдет…
Глава 25
Оглушенный Домиником Мухобойка пришел наконец в себя, зашевелился и тут же взвыл от прострелившей колено дикой боли. Голова, которая не так давно пережила удар пистолетной рукоятью, тоже болела, но в сравнении со сломанной ногой это было даже смешно называть мучениями. Однако насколько бы дерьмово ни чувствовал себя Томазо, он без труда припомнил все, что случилось, вплоть до того момента, как громила потерял сознание. И когда хронология недавних событий восстановилась у него в памяти, Гольджи оказался немало озадачен тем, что вообще сумел вернуться к жизни. Бывали, конечно, на его веку всевозможные чудеса, но подобные – точно ни разу.
– Не шевелись, Томми, – попросил Тремито, который стоял сейчас у креаторского пульта, но, заслышав за спиной возню, сразу же обернулся. Не приказал, не рявкнул угрожающе, а именно попросил. Как попросили бы, к примеру, Мухобойку о том же самом санитары «неотложки», когда укладывали бы его на носилки. Но на сей счет Гольджи, увы, надежд не питал: покалечивший его Доминик еще мог по непонятной Томазо причине оставить его в живых, но вызвать страдальцу карету «Скорой помощи» – это уж слишком.
Кряхтя от боли и волоча сломанную ногу, будто привязанный к телу мертвый балласт, Томазо кое-как принял сидячее положение, прислонившись лопатками к стене. Таким же образом совсем недавно перед ним сидел Аглиотти, а Гольджи целился в него из пистолета. Секунда, и все изменилось с точностью до наоборот. Палач и жертва поменялись местами, разве что Тремито не угрожал бывшему приятелю оружием, а, отвернувшись, внимательно следил за информацией, отображаемой на дисплеях сентенсора. Но пистолет держал наготове, поэтому мог пришить любого, кто находился в комнате, при малейшем проявлении агрессии в свой адрес. Или вообще без повода. Почему бы и нет, учитывая то, что собирался сделать с Домиником Томазо десять минут назад (Гольджи глянул на настенные часы и точно определил, сколько времени он провел в отключке).
Сам Клод Гомар сидел за пультом, будучи подключенным к М-эфиру со все еще находящимися там братьями Саббиани и Чико Ностромо. Помнится, когда заварилась эта баланда, перепуганный голландец шарахнулся в угол, и, значит, в Менталиберт его отправил уже Аглиотти. Отправил явно с каким-то поручением и теперь контролировал с пульта каждый шаг креатора. Ну а перед этим, разумеется, доходчиво растолковал Гомару, что произойдет, если хотя бы один из его шагов по ментальному миру окажется неверным.
Тремито попросил Мухобойку не шевелиться, но тот не послушался, хотя и осознавал, что рискует. Впрочем, отступник-босс никак не отреагировал на «передислокацию» недобитой жертвы и позволил ей усесться поудобнее. Все равно обездвиженный и разоруженный громила не представлял для Доминика никакой угрозы. Ближайшим пригодным в качестве оружия предметом на расстоянии вытянутой руки от Гольджи была труба парового отопления. Которую, однако, следовало еще оторвать от батареи, что было непросто сделать и абсолютно здоровому человеку, а калеке не справиться с такой задачей и подавно.
Пока Томазо переводил дыхание, он заодно выяснил, что случилось с Косматым. Приняв его поначалу за труп из-за растекшихся вокруг пятен крови, вскоре Гольджи понял, что хоронить бедолагу Джулиано еще рано. Расквашенный нос лежащего ниц Зампы то и дело выдувал кровавые пузыри – значит, приятель Мухобойки не умер, а был всего лишь как следует оглушен. Что также выглядело донельзя странно, особенно после того, как он набил Тремито морду. За такое оскорбление вырвавшийся от палачей Доминик был просто обязан вышибить Косматому мозги, но вместо этого почему-то только прострелил ногу.
