Крис Роберсон - Древний Марс (сборник)
«Ох, дорогие, милые мальчишки», – зашептал граф Джек. Звук взрыва ударил по ушам. Задребезжали окна в рубке, затряслись бокалы и бутылка на столе. Всё нутро у меня тоже сотрясалось до самых печёнок. Лучи исчезли. Горизонт снова стал тёмным.
Мы наблюдали великую и ужасную битву, но ничего не знали о том, кто победил, кто проиграл, если были вообще победители и проигравшие, кто какие цели преследовал. Стали очевидцами чего-то внушающего страх, но одновременно красивого и непостижимого. Я поднял нетронутый доселе бокал и сделал глоток.
– Бог мой! – воскликнул граф Джек, который до сих пор стоял. – Я всегда думал, что ты не пьешь. Вроде по религиозным соображениям.
– Нет, я не пью скорее по музыкальным причинам. От алкоголя у меня болят суставы.
Я осушил бокал, не замечая – кислятина это или вино изысканнейшей марки. Выпил всё до дна.
– Мальчик мой.
Граф Джек налил нам ещё по бокалу, и мы вместе смотрели, как край мира пылает заревом далеких пожаров.
Мы давали концерт на сцене, сколоченной на пивных бочках для полупустого зала, а к концу осталось лишь шесть заполненных рядов. Не прекращавший пить на протяжении всего выступления командир подразделения пытался поднять своих солдат на сцену, танцевать под попурри старых ирландских песен. Те благоразумно отказались. Он же совсем запутался в собственных ногах, пытаясь соблазнить графа сплясать с ним под «Стены Лимерика», упал со сцены и раскроил себе голову о край пивной бочки.
В региональном командовании Большого Сырта аудитория была более прямолинейна. Нас закидали бутылками. Первая бутылка прилетела во время выхода, когда граф Джек с распростёртыми руками запел свою коронную песню – «Я заберу тебя домой, Кэтлин». Однако он продержался ещё две арии – «Il mio tesoro» из «Дон Жуана» Моцарта и «Nessun dorma» из оперы «Турандот» Пуччини – и марш «Огонь! Огонь!», пока точно запущенная бутылка марсианского экспортного светлого эля, в которой на самом деле была ещё теплая моча, не выплеснула своё содержимое прямо ему на манишку. Однако он ещё допел лиричную ирландскую песню «В саду, где картошка растёт», поклонился и только тогда покинул сцену. Я последовал за ним как раз в тот момент, когда на сцену посыпались складные армейские стулья. Не сказав ни слова и не взглянув на меня, он отправился прямиком в свою палатку и разделся там догола.
– В театре «Глазго Эмпайр» было и похуже, – сказал он. Его голос был преисполнен достоинства. Я никогда ещё так не восторгался им. – Можешь сделать что-нибудь с этим, мой мальчик? – Он протянул мне мокрый, источающий зловоние фрак. – И наполни мне ванну.
Гонорар за выступление мы взяли наличными, целиком, и отправились дальше вверх по ветвящемуся лабиринту каналов, всё ближе к передовой.
Мы плыли на быстром патрульном катере экспедиционного флота с одной тепло-лучевой турелью на носу и другой, вмонтированной в командную рубку. Там еле умещалось фортепьяно, а нам и угрюмой команде из четырёх человек места почти не оставалось. Матросы постоянно курили и пытались шокировать графа Джека своим мерзкими словечками. Сквернословить он умел искусней любого из них, но хранил молчание и достоинство. Наш катер прокладывал путь сквозь непостижимый лабиринт каналов Никса. Над нежно-зелеными водами Марса свисали пурпурные завитки папоротникообразных деревьев. С них падали в воду, как золотые монеты, коробочки семян, которые сразу пускали ростки в виде спиралевидных пропеллеров и уплывали прочь.
Мы плыли по земле онтов. То тут, то там их похожие на цапель силуэты высились на корме лодок, в которых они и жили. Время от времени на более широких каналах и разводьях виднелись их легендарные органические колесные суда и голубые фарфоровые города на сваях. Команда смотрела на онтов с нескрываемым отвращением и шутки ради проверяла на них работоспособность корабельных орудий. Онты приняли мандат Командования без боя, поэтому их города, корабли и уединенный образ жизни не претерпели изменения. Наш капитан считал их трусами и предателями по природе. Он доверял только видам, покорённым прикосновением теплового луча.
Пять сотен километров, от Великого канала и сквозь лабиринт Никс, грузчики-твавы бережно обращались с моим фортепиано. Армия землян уронила его. Сходя с трапа, я услышал звенящий грохот, повернулся и увидел грузовую сеть на пристани и ухмыляющиеся лица солдат. Я хотел было тотчас содрать защитную упаковку и посмотреть, цел ли инструмент. Хоть он был и не мой личный (я ни за что не рискнул бы взять с собой в космическое путешествие свой «Бёзендорфер»), это было сносное фортепиано, предоставленное мне компанией, занимавшейся межпланетным прокатом. Я привык к нему. Музыкальные инструменты – они как собаки, к ним быстро привязываешься. Я пошел дальше. Чувство собственного достоинства превыше всего – этому граф Джек меня научил.
Удеман оказался ремонтной базой для Третьего флота воздушных судов. Мы шли в тени зависших над нами дирижаблей. Инженерные команды суетились на корпусах, опущенных на лебёдках двигателях, вскрытых участках обшивки, у спавшихся газовых отсеков. Было ясно, что флот серьезно пострадал в последней чудовищной битве. Наружная обшивка была прорезана до остова, округлые корпуса словно исколоты ножами навылет. Пилоны двигателей превратились в расплавленные капли. Гондолы для экипажа и оружейные турели оторваны. Некоторые корабли были настолько покалечены, что выглядели летающими скелетами, на открытых частях которых осталось лишь несколько подъёмных камер.
Экипажей, переживших это сражение, видно не было.
Начальник базы Юзбаши Осман приветствовал нас лично, заверив, что он наш большой поклонник. Всю жизнь был и таким останется. Он не пропустил ни единого концерта маэстро в Стамбуле и всегда сидел на одном и том же месте. У него были все записи маэстро, и он постоянно ставил их и пытался просвещать младших офицеров за обеденным столом, но подрастающее поколение отличалось невежеством и низостью, они технически компетентны, но не много лучше новобранцев-янычар. Хлопком в ладоши он подозвал твавов нести наш багаж. Я не понимал его речи, но по реакции инженеров, уронивших мое пианино, я понял, что дальнейшее неуважение им с рук не сойдет. Он приказал вычистить лагерную парилку для нашего индивидуального пользования. Пропаренный и безупречно чистый, граф Джек, сияя, явился в палатку-столовую, словно на сцену Ла Скала. Он был остроумен и очарователен. Он был бесподобен. На званом обеде в его честь большинство нижних чинов – онбаши и мулазим – не говорили по-английски, но всё равно с готовностью смеялись и улыбались. Харизме графа не были преградой языковые пределы.
