Николай Дубов - Колесо Фортуны
Когда настала ночь, она не могла усидеть дома. Никаких прохожих уже не было, но ярко светила луна, и Лукьяниха притаилась в тени бетонного колодезного кольца. Она видела, как вспыхнул в двух окнах музея свет, как подбежал к музею человек и свет погас и как человек этот что есть мочи бежал в милицию. Лукьяниха заметалась. Значит, не заладилось, не вышло у Бабиченкова недотепы... Что ж он сидит там, не убегает? Поймают дурака, сам пропадет и ее потянет... Надо бы добежать до музея, крикнуть ему, чтобы бежал скорей да прятался, но она боялась, что ее застанут там и тут же заарестуют.
Лукьяниха решалась и не решалась, бегала за угол поглядеть, не идут ли уже, и добегалась - увидела, как к углу - к ней! - быстро шагают тот человек и верзила милиционер...
Сердце оглушительно стучало в ушах, затылок разламывало, а левый бок снова жег геенский огонь. Кое-как отдышавшись, она выглянула через забор все окна музея были освещены. Поймали растяпу... Значит, вот-вот придут и за ней, а коли спрячется - сыщут. Ждать автобуса уже некогда, надо управиться, пока не доискались и не заарестовали. Ночью-то, по холодку, можно и поспеть, а там уж будь как будет. Отдать ему и пасть в ноги - вот, мол, все цело, окромя колечка, не вышло с колечком... Может, и отступится, отпустит душу на покаяние?
Ах, кабы знать да не связываться!
Дура дурой была, выросла в послушании, отказать не посмела, вот и связала себя на всю жизнь, а бог вовремя смерти не дал. Не иначе, как за грехи ее тяжкие...
Она шла, не глядя по сторонам, смотрела на дорогу, но видела не ее, а ту холодную, промозглую ночь, когда барин уезжал.
В заполошной спешке набили два чемодана, дорожный мешок, барин покидал в кожаный саквояж все деньги, что были, и какое нашлось золотишко. Перед дорогой, как водится, присели на минутку. И только сидя уже в коляске, барин спохватился:
- А тайник? Забыли!
- Да ну! Что там, ценности какие?! - сказал прыщавый сынок.
- Много ты понимаешь! Это дороже всяких ценностей...
- Ну хорошо, я схожу.
- Нельзя - пути не будет!..
- Суеверие, - фыркнул сынок. - Как вам не стыдно, папа!
- Ну еще бы - мы образованные, в гимназии не доучились, - ядовито сказал барин. - Таисья, подойди ближе! В стене за портретом отца есть тайничок. В случае чего - вынь все и береги пуще глазу! Забожись!
- Сделаю, вот истинный крест, сделаю! - не успев подумать, Таисья перекрестилась.
- Смотри, - пригрозил барин, - вернусь, я с тебя спрошу. А не сбережешь, я тебя и на том свете найду!..
Видно, не заладились бариновы пути-дороги, не вернулся. Кабы сам-то вернулся - ничего, он добер был, шумлив, да отходчив. А то вот теперь Старый барин за своим добром явился... Ох, поспеть бы только, а там уж...
Давно рассвело, солнце высоко поднялось над вершинами деревьев. Лукьяниха оглянулась и не узнала дороги.
Пора быть Семигорскому сплошному бору, а тут по сторонам только кусты да жиденькие перелески, впереди и вовсе чистое поле. Это не удивило и не встревожило помраченный страхом разум Лукьянихи. Эка беда, значит, вырубили. Прежде, когда доводилось ходить пешком, свежие вырубки бросались в глаза, из окна автобуса не больно приметны. И что ей до того? Ей бы поскорее дойти...
И тут Лукьяниха почувствовала, что идти больше не может. Ноги стали непослушными, геенский огонь в левом боку не утихал, а все пуще разгорался, мозжило под лопаткой, и даже рука стала как не своя. Лукьяниха поняла, что одним махом не дойти, надо передохнуть. Она свернула в сторонку и за ближними кустами прилегла на крохотном пригорочке. Полежав некоторое время, она вспомнила, что уже наступил день, а она еще и лба не перекрестила. Лежа молиться не годилось, она попыталась встать, но не смогла. Слова молитвы путались.
И, быть может, потому, что она долго шла, вместо молитвы ей вспомнилось, как в далекой молодости слушала у Семигорского монастыря слепых калик перехожих. Калики пели разное, но жалостливее всего "Лазаря", и у нее всегда к горлу подступал клубок:
Мимо царства я иду-у,
Горько-о плачу, рыдаю
О-ой, го-ре, горе мне вели-ико-ое!..
Она, нынешняя Лукьяниха, так была не похожа на тогдашнюю Таиску, что вспоминалась та, как что-то совсем стороннее, чужое, давно умершее. И что проку вспоминать? Вчерашним куском сыт не будешь... А вот явился Старый барин и снова связал воедино все: что было да умерло и что осталось и еще продолжает жить... Ходили калики перехожие от обители к обители, от храма к храму, питались подаянием христа ради. Вокруг шумела, сверкала молодая, веселая жизнь, а они шли мимо, держась друг за дружку, не видя ее, и только жалобно печаловались, что идут мимо ее царства. Она, Таиска, мимолетно сокрушалась сердцем и раздавала копеечки.
А сама-то лучше ли? Не успела оглянуться, как и прошла мимо жизни или жизнь пробежала мимо нее... Весь век всякие разные люди помыкали ею, то и дело корили "дурой", толкали то туда, то сюда, убеждали, что от этого станет лучше ей самой и другим тоже... А было ли лучше-то? Калики перехожие друг за дружку держались, а ей, бобылке-бездомовнице, за кого ухватиться?.. Да что уж теперь, только бы дойти...
Лукьяниха снова попыталась подняться, но в левом боку отозвалась режущая боль, она враз обессилела и поняла, что ей уже больше не встать. Видно, пришел ее час и подохнет она тут, как собака бездомная... Того хуже - собака бездомная хоть под чужим забором околевает, а она - под кустом, как былка придорожная...
Всю жизнь ее то солнце жгло, то дожди хлестали и топтал, не глядя, кто хотел... За что же это? Почто я жила-то, господи?
С натужным звенящим гудом бледную от зноя синеву медленно пронзала серебряная игла, а за ней по всему небосводу курчавился, размывался белесый хвост. Лукьяниха закрыла глаза. Она подумала, что вот умрет здесь, найдут ее люди и закопают, в чем есть, а припасенное дома "смертное" так и останется. И десятка на похороны, завернутая в особую тряпочку, тоже останется... Но подумалось о том отчужденно и безразлично. И тут же она вспомнила об узел.ке... Господи, как же с ним-то? Хоть бы навернулся кто, передать кому... А то ведь не отступится, окаянный, не даст ей покою и на том свете...
- Бабушка, чего вы плачете? Почему вы здесь лежите?
Лукьяниха открыла глаза и увидела, что над нею склонились белоснежные ангелы.
- Сподобилась! - прошептала Лукьяниха. - "Ныне отпущаеши рабу твою, господи... Слава тебе!.."
- Бабушка, вы что, не слышите?
Лукьяниха снова открыла глаза, увидела, что крыльев у ангелов нет, а на их белых блузках завязаны красные галстуки. Примстилось... Она с натужным всхлипом перевела дыхание и сказала:
- Помираю, деточки, помираю я...
- Как это помираю?! Что вы такие глупости говорите! - отозвался привычный к командам голос.
