Владимир Гусев - Век дракона (сборник)
У того же О.Чарушникова, например, читаем, что межпланетный корабль, стоявший на дворе пункта проката, напоминал Пизанскую башню, “только не ту, красивую, итальянскую, а так… скорее водонапорную в каком-нибудь заштатном районном городишке, где летом, кажется, никто, кроме курей, не живет”.
Само по себе сравнение с водонапорной башней и курями вокруг никаких возражений не вызывает, но корректен ли образ во временном смещении почти на столетие, не оказывается ли он для второй половины следующего века глубоким и малопонятным анахронизмом? Ведь автор ведет повествование не от себя лично, а от имени своего героя.
Или вот обращается главный герой “Пункта проката” к читателю, давая портрет одного из жителей планеты Большие Глухари, на которой он очутился: “Представьте себе на минутку: Уинстон Черчилль, только жгучий брюнет и без сигары. Измаил очень стеснялся исторического сходства и отрастил себе грозные турецкие усы”.
Мне думается, что и сам-то О.Чарушников едва ли сможет отчетливо представить себе Черчилля. А вот инопланетянин Измаил, оказывается, может, да и настолько еще, что стесняется “своего исторического сходства”. Поистине чудеса!
Еще пример. Герой-рассказчик размышляет о том, что стоит только задуматься на работе о футболе, философии и т. п., как вызывают “затащить на этаж новый полуторатонный сейф! Приходится срываться с места и до конца дня топтаться вокруг стальной громадины с криками: “Заводи краем! На себя принимай! Бойся, падает!..” Без сомнения, очень зримая институтско-итээровская ситуация, но каким бы ни стремился показаться парадоксальным автор, никак не вяжется она с далеким будущим.
Как не вяжется, например, и такая деталь. “Я сидел в пилотском кресле, методично тер цепь наручников о напильник, зажатый в щели пульта управления”… — читаем мы, радуясь счастливому избавлению героя от инопланетной мафии, но тут же сомнение охватывает: уж, наверное, на космическом корабле, каким бы ветхим и допотопным он ни был, да еще при наличии умного робота, нашлись бы иные способы освобождения от наручников.
И подобных примеров в повести О.Чарушникова несть числа, что, конечно же, достоверности художественной ей не добавляет.
Вообще же стиль, язык и все, что касается художественного обеспечения научно-фантастических произведений — тема отдельного серьезного разговора, поскольку и у молодых, и не у молодых писателей это самое больное, самое уязвимое место. Это тот, часто непреодолимый барьер, который мешает фантастике из ширпотребовского чтива превратиться в настоящую литературу.
Одним из популярнейших образов у фантастов новой волны, пробующих свои силы в социальной сатире, стало изображение в том или ином виде командно-бюрократической системы, в чем мы уже успели убедиться по произведениям А.Шалина, А.Бачило и И.Ткаченко, О.Чарушникова. Однако если у них это лишь звено в художественно-образной структуре, то в повести красноярца Михаила Успенского “В ночь с пятое на десятое” подобный подход становится уже не листиком или веткой на художественном дереве, а самим стволом.
Вместе с героем-рассказчиком, отправившимся искать средство от “кровососущих”, то бишь клопов, мы попадаем в некую чиновничье-бюрократическую Управу в виде гигантской башни-цитадели, где знакомимся с целой галереей типов, порожденных, по едкому, но меткому определению автора, “эпохой попустительства и развитого алкоголизма”.
Вот техника-грубиянка, которая понимает, что она в большом дефиците и оттого “ей за хамство ничего не будет, вот и старается, чтобы посетители не забывали, где находятся”. А вот архаичный, но все еще живучий “человек в белых бурках” — специалист по “прорывам, проранам, узким местам”. Колоритен и некто “невеликий”, словно хамелеон меняющийся и перестраивающийся по команде сверху. Есть в этой галерее и горе-знатоки русского языка, ориентирующиеся на газетные штампы, и кинодеятели, работающие не на зрителя, а на “закрытые просмотры”… Все они, несмотря на фантастическую условность и сатирический гротеск, очень узнаваемы, жизненно убедительны и очень точно отражают свое время.
Избранная автором композиция — путешествие главного героя по “лабиринту порядка” — дала возможность вскрыть и высмеять самые различные общественные пороки. Мы видим, как пустяковое дело превращается в неразрешимую проблему, но видим и то, что раздувание проблемы (суть ее уже не важна) становится смыслом существования многочисленных подразделений бюрократической системы.
Блестяще, на мой взгляд, М.Успенский доказывает это в главах “Теперь об этом можно рассказать” и “Во храме науки”. В первой демонстрируется изощренная — и беспардонная одновременно — демагогия, рядящаяся под перестроечные лозунги и призывы. Во второй — сарказм автора направлен на приспособленчество и цинизм лженауки, для которой все таинства и проблемы природы, ею исследуемые, не дороже родного академического пайка.
Есть в повести “В ночь с пятое на десятое” образ некоего Страмцова, именем которого, как волшебной палочкой, герой-рассказчик открывает самые хитроумные бюрократические запоры. Это — образ-пароль, образ-символ, своего рода геральдический знак бюрократии, и по сей день гигантским спрутом охватывающей всю нашу жизнь. Не случайно образ этот у М.Успенского насколько многолик, настолько и неуловим в своих конкретных проявлениях и обличье. Он, видим мы, следуя за рассказчиком по этажам Управы, везде, во всех сферах, ибо он — и идеология, и дух, и мораль бюрократии, которая в своем существовании опирается на ложь, цинизм, двуличие, примитивно-обывательскую психологию и махровую демагогию.
И не осилить, не порвать эти вязкие, липкие путы, убеждает нас автор повести, пока не назовем мы все своим именем, пока честный человек во всеуслышание, во весь голос не заявит о себе и не будет действовать на наше общее благо от своего доброго, честного имени, которое только одно и способно повернуть бюрократическо-обывательскую цитадель, воздвигнутую страмцовыми. Именно в тот момент и достигает повесть “В ночь с пятое на десятое” кульминации, когда вконец запутавшийся и отчаявшийся герой-рассказчик вдруг вспоминает, что он ведь не только от “кого-то”, но и сам по себе есть “кто-то”:
“— Да плевать я хотел на вашего Страмцова! — закричал я. — Кто такой этот Страмцов? Проходимец, такой же, как вы все тут! Да вы знаете, кто я сам-то такой? Колесников я, Геннадий Илларионович! Мастер участка сборки! Ясно вам? Колесников! Колесников!”
Не буду утверждать, что М.Успенский создал совершенно необычное произведение. Корни и истоки здесь те же, что и у А.Шалина — М.Салтыков-Щедрин; М.Успенский по внешнему рисунку даже ближе к великому сатирику, поскольку работает в манере “бытовой фантастики”. Но, продолжая традиции, молодой писатель небезуспешно наполняет старые мехи новым, злободневным содержанием, собственным, свежим и обостренным ощущением эпохи.
