Мартин Гринберг - Мир Роджера Желязны. Лорд фантастики
Я улыбнулся.
— Мы с моим другом Луисом, моим товарищем по несчастью, после долгих веков гонений со стороны христиан, поняли, что нам уже никогда не превратиться в благородных богов, повсеместно признаваемых людьми. У Люцифера есть свой круг почитателей — гедонисты, анархисты, эгоисты, продажные люди и импотенты, жаждущие быстрого прорыва к власти. В качестве Луиса Змея он лелеял в людях все эти фантазии типа «получить быстро и легко». Выказав презрение к твоим почитателям, он завоевал уважение тех, кто ненавидит твой образ, и одновременно изрядную толику ненависти со стороны твоих людей. Такова была его плата.
Я прижал руки к груди.
— Я же стал тем Тором, которого помогал создавать в масс-медиа. И теперь пожинаю плоды твоих успехов.
Тор повесил голову.
— Когда ты сказал, что нам нужно переосмыслить Рагнарёк…
— Я хотел, чтобы он был переосмыслен, потому что в соответствии с первоначальным замыслом я проигрывал. Теперь все иначе. Один увлечен своими книгами и речами, своим телеканалом. У Тира свои развлечения. Он проводит большую часть времени, выигрывая иски, поданные им против таблоидов, которые печатают о нем всякие небылицы, посещая вечеринки и руководя приобретенной им футбольной командой. Никто из них не представляет для меня угрозы. Звезда Одина закатится довольно скоро — бизнес-гуру редко остается на пике популярности больше десяти лет, и нет ничего более тоскливого, чем вчерашний финансовый гений. Что касается Тира, то спортсмен-жиголо, беззаботно порхающий с курорта на курорт, быстро становится жалким. Ему дадут вести ток-шоу, потом его закроют, и тогда он разделит на пляже компанию с Джорджем Гамильтоном.
— А ты победишь.
— По крайней мере в предварительном раунде.
Тор поднял голову.
— Но зачем держать меня здесь? Что ты испытываешь ко мне — жалость или презрение?
— Ни то ни другое, мой друг. — Я вновь присел перед ним на корточки и потянул его за кончик бороды. — Я испытываю к тебе глубочайшее уважение. В тебе я по-настоящему нуждаюсь.
— Что?
— Как я уже сказал, я выигрываю лишь предварительный раунд, а это означает, что мне предстоит выступить против других богов. Мезоамериканцы, похоже, консолидируют свои пантеоны. Я предвижу, что скоро возобновятся войны между буддистами и маоистами в Китае. Иегова не сдает свои позиции и, кажется, начинает узурпировать территорию Аллаха. Христос все еще силен. И остается еще Эдемский змей.
Я увидел, как в глазах Тора промелькнула молния.
— Да, Тор, война, может, и не в моде в данный момент, но я думаю, боги изменят эту ситуацию. Настанет новый Рагнарёк, куда масштабнее и ужаснее, и тогда, мой друг, у тебя будет шанс размозжить змея.
Голод Тора был столь силен, что я ощутил его горечь.
— Обещаешь?
— В этом можешь на меня положиться. — Я улыбнулся и встал, позволяя туману закрыть его от моего взора. — Истинные Сумерки богов приближаются, и на этот раз я рассчитываю дожить до рассвета.
ПОСЛЕСЛОВИЕВ Роджере Желязны есть что-то мессианское — частично это можно подтвердить тем фактом, что сам он с ходу отверг бы эту идею, хотя и позабавился бы ею от души. Я ощущаю этот возникающий на глазах культ Желязны повсюду, где бы ни собирались те, кто знал Роджера, потому что они сразу же начинают говорить о нем и рассказывать о нем другим. Влияние этого человека на нас было таковым, что им хочется поделиться.
Я познакомился с Роджером всего за три года до его смерти, но у меня сложилось впечатление, что знать его в течение часа было все равно, что знать всю жизнь. Его гений был физически ощутим, так же как и его подлинный интерес ко всему на свете. Включая нас. Не могу припомнить телефонного разговора с ним, как бы короток он ни был, чтобы он не спросил меня, над чем я работаю и как идут дела. Казалось, его меньше интересовала сама суть моей работы, чем мое самочувствие как писателя.
Это ощущение мессианства, однако, не является причиной написания данного рассказа. Я не сомневаюсь, что в мире «Асгард Анлимитед» есть Церковь Роджера, уживающаяся с Первой Ассамблеей Элвиса или доказывающая Сайентологической церкви, какая религия может возникнуть вокруг настоящего писателя. Я написал этот рассказ, потому что чувствовал, что такую историю мог бы написать Роджер — мне хотелось бы посмотреть, что он сделал бы с такой концепцией.
Другой причиной, почему я написал этот рассказ, была мысль о том, что Роджеру, наверное, понравилось бы его читать. Пытаться произвести на свет историю, отвечающую такому критерию, очень трудно. Я помню ту душевную битву, когда я писал свою порцию «Ну очень грозного оружия», заставив себя сделать то, что соответствовало бы заданию, которое мне дал Роджер. Само по себе трудное, оно подтолкнуло меня как писателя, и я знаю, что Роджер остался доволен.
Пасуя перед делом основания Церкви Роджера (мне представляется Хрустальный Собор Роберта Шулера, и я думаю, как бы он смотрелся в янтаре), я все же думаю, что создание рассказов, которые порадовали бы этого человека, — единственный способ отдать ему должное. Возможно, способ слишком ничтожный и весьма запоздалый, но он действует, и пока этого достаточно.
Джеральд Хаусман
ПОТОМУ ЧТО ДАЛЬШЕ — ТИШИНА
Как-то раз в Кетчеме, штат Айдахо, маленьком городке, где Хемингуэй лишил себя жизни, я лежал, растянувшись на солнышке, наслаждаясь чистым и холодным горным воздухом, и единственное, что двигалось среди безлюдной тополиной рощицы, были глаза сороки. Думал я, однако, не о Хемингуэе, а о своем друге Роджере Желязны и о том, как он заставил меня предпринять это путешествие.
Однажды мы говорили с ним о демонах, и он сказал своим глубоким, словно из подземелья, голосом: «Да, я видел нескольких».
Я спросил, а случалось ли ему выдерживать настоящую битву с демонами.
— Вообще-то, да, — обронил он. И больше ничего не сказал.
Тогда я объяснил, что одним из моих личных демонов был Эрнест Хемингуэй.
— Почему Хемингуэй? — спросил Роджер.
Я рассказал, что мой отец внешне напоминал Хемингуэя, поэтому, сколько я себя помню, Хемингуэй ассоциировался у меня с фигурой отца.
— В буквальном смысле? — заинтересовался Роджер.
— Думаю, нет, — ответил я. — Понимаешь, он был так похож на моего отца, что иногда они мне казались одним и тем же человеком. Чрезмерно развитое воображение иногда проделывает такое с детьми.
— Итак, Хемингуэй, — задумчиво проговорил он, — это тот, с кем ты должен встретиться, если не во плоти, то как с духом. И убедиться, что ты ошибался — он не имеет ничего общего с твоим отцом.
