Ярослав Веров - Бозон Хиггса
«Джонни Уокер», шведский «Абсолют» и прочие первоклассные напитки делали свое дело — горячили головы, повышали голоса. Невольно я прислушался к спору, возникшему между помощником депутата и Адилем.
— Чепуху городите! — кричал Адиль, заметно раскрасневшийся от выпивки. — Это только политикам-шмалитикам было нужно! А нам совсем не нужно!
— Кому это — «нам»? Спортсменам? — сыронизировал помощник депутата.
— Народу Азербайджана! В том числе и спортсменам! Зачем нам было отделяться? Мы прекрасно вместе жили с русскими, грузинами, евреями…
— С армянами, — вставил помощник.
— Да, и с армянами! — выкрикнул Адиль. — Если б они не начали карабахскую истерику, никто бы их не тронул! У меня были друзья армяне, я их не выгонял из Баку!
— Вы, конечно, не выгоняли, но ваши сограждане…
— Никакие не сограждане! — Темно-карие глаза Адиля пылали, седые усы топорщились. — Сволочи политики всё заварили! Была большая страна…
— Адиль, успокойся, — сказала Ольга.
— Да разве можно об этом спокойно? — Адиль, однако, сбавил тон. — Ездили друг к другу, соревновались, а эти взяли и кинули всех нас на лопатки. А теперь — что, всем хорошо стало жить?
— Теперь, — сказал мой сосед по столу Афанасий Тимохин, — ваши сограждане завладели московскими рынками.
Он это тихо сказал, ни к кому не обращаясь. Но Адиль услышал.
— А-а, московские рынки! — воскликнул он. — А чего же вы, москвичи, пустили туда моих сограждан? Наполнили бы рынки своими фруктами-шмуктами, тогда азербайджанцы и не сунулись бы. Не скажешь, Афанасий?
— Ничего не скажу. — Тимохин с усмешкой обратился ко мне: — Передайте горчицу.
Я посмотрел на него — и обмер от внезапного удара памяти: у Тимохина углы рта оттянуты чуть не до ушей, губы — как неровная нитка…
И снова, снова нахлынул страшный сон: в красноватом свете заката косо уходит под воду черная корма лодки…
Я передал Тимохину горчицу и сказал:
— Но ведь тогда никто не утонул?
— Вы о чем? — не понял он.
— Ну, когда кита загарпунили. Не помните разве?
— Какого кита? — В прищуре его глаз было что-то острое, режущее. — Вы меня с кем-то путаете.
— Возможно… Извините…
Я не решился спросить, метнул ли он тогда в кита второй гарпун. Я только помню, что раненый кит нырнул, резко натянув канат, и наша лодка стала тонуть, мы все, и капитан тоже, оказались в воде, но, кажется, никто не утонул, потому что нас подобрала вторая лодка…
«О Господи, опомнись!» — сказал я себе. Мало ли что может присниться. Нельзя же продолжать наяву странное ночное кино. Права Катя, когда говорит, что нечего забивать себе голову выдумками о прошлой жизни. Даже если она и была на самом деле.
5
Ну и дела!
Сидел себе спокойно над книгами, в табачном дыму, некто Олег Хомяков, строчку за строчкой переводил никому не ведомого маратхского поэта — и вдруг всё разом изменилось.
Из-за Адиля, конечно. Из-за Адиля с его бешеной энергией.
— Хомячок! — прокричал он в мобильник. — Хомячок, мы нашли бабку, она полуглухая, но зрение хорошее. Она видела, как они вышли из машины…
Я сразу понял: «они» — это убийцы Джамиля, которые бросили в Кузьминках машину.
— Ну-ну? — говорю. — Что бабка рассказала?
— Она сидела на скамейке у подъезда дома номер тридцать два, она целыми днями там сидит. Подъехала, говорит, синяя машина. Подъехала и стоит, долго никто не выходил. Ну, бабке торопиться некуда. Полчаса, говорит, прошло, а может, больше, потом из машины вылезли двое. Один длинный, другой пониже, оба в темных куртках, в кепках. Который ниже — с косой.
— С косой? — переспрашиваю.
— Так бабка сказала: коса сзади торчала. Вылезли оба и быстро пошли к парку Кузьминскому, или как он там называется.
Спрашиваю, изготовили ли фоторобот.
— Да какой фоторобот? — прокричал Адиль. — Довольно далеко бабка сидела, лиц не разглядела, только косу заметила. Теперь такая мода-шмода, мужики косу носят. Я чего звоню, Хомячок? Послезавтра девять дней, Ольга просит прийти. Приходи со своей женой. Или она кто тебе? Подруга?
Разговор этот вызвал у меня тревожное чувство. Я долго ходил по комнате из угла в угол, курил подряд, скользил взглядом по корешкам книг на стеллажах — как будто в них, книгах, содержался ответ на вопрос: кто?
Я знал, конечно, что следствие шло, что оперативники опрашивают всех, кто так или иначе были связаны с Джамилем по бизнесу. Знал со слов Адиля, принявшего активнейшее участие в следствии, что за два дня до убийства у Джамиля был неприятный телефонный разговор. Это Ольга ему, Адилю, рассказала. Был вечер, они сидели в кухне, ужинали, и тут раздался звонок. Джамиль взял трубку. Слушал с кружком нацепленного на вилку поджаренного баклажана (он эту еду очень любил), потом сказал: «Да, да, понял. Только одно мне неясно: гарантии. — И, опять послушав, повторил: — И всё же это не гарантировано… Понимаю, но не могу. Без серьезных гарантий невозможно… Извини, не могу». И положил трубку. «Вечно недоволен, — пробормотал сердито. — Надоел, черт его дери…» «А кто звонил?» — спросила Ольга. «Неважно», — сказал Джамиль.
Установить, кто звонил, не удалось: «вечно недовольный», вероятно, звонил из будки автомата. Подозревала ли Ольга кого-то? Не знаю. Адиль вычислил одного деятеля, крикливого и вспыльчивого карачаевца, поставщика ранних овощей, с которым у Джамиля бывали споры. Но карачаевец всю зиму сидел у себя в Черкесске, так что… впрочем, я не сыщик.
Что до синих «жигулей», то выяснилось, что машину угнали в день убийства с одной из улиц Марьиной Рощи, а ее владелец, пожилой переводчик не то с китайского, не то с японского языка, лежит в больнице после урологической операции.
Следствие шло трудно.
На поминках девятого дня народу было заметно меньше, чем в день похорон. Проходили они не в кафе, а на квартире Джафаровых. Она, квартира, поразила меня абсолютным несходством с обычными московскими двушками-трёшками. Во-первых, потолки были раза в два выше, а вместо привычных развесистых люстр на них размещались два ряда ламп, утопленных в бетоне — или из чего они, такие потолки, сделаны. Во-вторых, квартира была двухуровневая, а из скольких комнат она состояла, не знал никто, кроме, разумеется, хозяев и этого, как его, ДЭЗа. Мы сидели за овальным столом в зале, стены которого были увешаны картинами в дорогих рамах. Одна, самая большая, несомненно была написана Айвазовским — бурное темно-зеленое море, катятся белопенные валы, вдали корабль с зарифленными парусами, а на переднем плане зловещие черные скалы. Остальные картины тоже были хороши, но — главным образом из авангарда, который меня не волнует. Так, пестро, разнообразно, а то и вовсе безобразно. Словом — модно.
