Александр Шалимов - Охотники за динозаврами
— А блохи?
Насимура вздохнул:
— Пришлось уничтожить. Часть мы, правда, испробовали на военнопленных. Лагерь потом пришлось уничтожить.
— Много их там было?
— Блох?
— Нет, пленных.
— Несколько тысяч.
— Профессор, конечно, преувеличивает, — не выдержал Вайст.
— Извините, — обиделся Насимура. — Я ученый. Оперирую только фактами. Подобные эксперименты осуществлялись неоднократно. Также в Маньчжурии. И в лагерях германского рейха. А военнопленные — они ведь все равно подлежали уничтожению.
— Вы правы, Насимура, — кивнул Цезарь. — Кстати, Маньчжурия… Чем там пришлось заниматься?
— О–о, в Маньчжурии я имел счастье служить под началом незабвенного генерала Сиро Исии.
— В отряде семьсот тридцать один?
— Вы слышали? — В масляных глазках Насимуры мелькнуло что‑то похожее на испуг.
— Я же говорил, люблю Японию, — усмехнулся Цезарь. — Поэтому знаю о ней больше, чем многие. И постоянно стремлюсь узнать еще больше.
— Да, я слышал, — сказал Насимура. — Вы не только большой бизнесмен, вы тоже большой ученый, господин Фигуранкайн.
— Но мы с вами трудимся в противоположных научных направлениях, Насимура–сан. Однако вернемся в Маньчжурию…
— Да, вернемся. — Лицо Насимуры снова озарилось прежней улыбкой. — Генерал Исии поручил мне очень интересные исследования — воздействие холода на человеческий организм…
— Эксперименты с холодом? Как же это осуществлялось?
— О–о, очень просто… Человека раздевают догола и помещают в морозильную камеру со специальными окнами. Наблюдения фиксируются также на кинопленку… Зимой в Маньчжурии сильные морозы. Опыты по обмораживанию можно проводить прямо на свежем воздухе. Можно использовать переохлажденную воду со льдом. Способов много…
— Однако не это было вашей главной задачей в Маньчжурии?
— Не это, нет… Потом приехал Иосимура, и я передал ему секцию холода. Он сейчас один из ведущих экспертов по проблеме выносливости человека в условиях холода — ученый с мировым именем.
— А сами вы?
— Я тогда сосредоточился на эпидемиологии… Мне удалось разработать технологию высушивания бактерий чумы и способ их хранения в сухом виде. Мы вывели штамм чумной бактерии, по вирулентности в шестьдесят раз превосходящий обычную. Представляете?.. Занимались еще бактериями тифа, холеры, сибирской язвы. Это очень хорошо для заражения колодцев, рек, пастбищ. К концу войны только чумных бактерий у меня имелось около ста килограммов. Я думаю, при идеальных условиях их хватило бы для уничтожения всего человечества…
— Простите, я оставлю вас ненадолго, — сказал Вайст, поднимаясь.
— А мы сейчас все двинемся отсюда, — кивнул Цезарь. — У меня последний вопрос к профессору: кожу с живых людей вам приходилось сдирать?
— Кожу? — опешил Насимура. — Как это? Не понимаю.
— Это очень просто. Надрезают полосками и сдирают по одной. Можно начинать с груди, можно со спины.
Голова Насимуры ушла в плечи, он молча глядел на Цезаря широко раскрытыми глазами.
— Так приходилось или нет?
— Н–нет…
— Странно… Но это существенно меняет дело… Пожалуй, вы не подойдете мне… Нам с ним не подойдете. — Цезарь кивнул на Вайста, который продолжал молча стоять рядом. — Определенно не подойдете, профессор Насимура… Просто не знаю, что с вами делать. Может, передать вас русским, как военного преступника? Они наверняка разыскивают вас…
— Но позвольте, — начал Насимура, — если это шутка…
— Теперь помолчите, — прервал Цезарь. — Это не шутка. И вы не шутили… Так ведь?
— Но я…
— Помолчите. Вы здесь действительно не подходите. Даже здесь… И нигде…
— Господин директор Вайст! — Насимура перешел на крик.
Вайст холодно пожал плечами:
— Здесь всем распоряжается господин Фигуранкайн. Я лишь один из его служащих.
— О боги… — простонал Насимура.
— Пожалуй, мы сделаем так, — сказал Цезарь. — Вы много экспериментировали на живых людях, профессор. Попробуем поэкспериментировать на вас. Интересно проверить, сохранилось ли в вас хоть что‑нибудь человеческое. Это потребует времени… Поэтому я вынужден ограничить вашу свободу… Суонг!
Наружная стена кабинета отодвинулась, пропустив Суонга и троих индонезийцев. Вайст бросил взгляд наружу и убедился, что домик окружен людьми Цезаря.
— Возьмите его, Суонг, — сказал Цезарь, указывая на Насимуру, — и пусть ваши люди с него не спускают глаз. Ом поедет с нами…
Насимура, которого уже подняли из‑за стола, пробормотал несколько слов по–японски.
— Ну, разумеется, — ответил Цезарь. — Если бы вы могли знать! Если бы могли знать, вы, конечно, отравили бы меня сегодня. Вам ведь известно сорок способов…
Насимура бросил на Цезаря яростный взгляд, но промолчал.
— Идемте, Фридрих, — сказал Цезарь, — надо возвращаться в Блюменфельд. Назначьте здесь кого‑нибудь вместо него…
— Строительство продолжать? — спросил Вайст, глядя вслед Насимуре, которого уводили люди Суонга.
— Продолжайте, кроме крематория. Руководителя центра я подыщу сам и пришлю вам…
— Понял… Но у нас еще найдется время побывать сегодня на ближайшей шахте.
— Оставим на мой следующий приезд. Сегодня вечером я покидаю полигон.
— Так точно.
— В случае необходимости обращайтесь теперь прямо ко мне… Минуя Нью–Йорк.
— Понял. Благодарю.
— Чуть не забыл. — Цезарь взял Вайста под руку. — В этот приезд я не видел милого шутника Шварца. Что с ним?
— У него был диплом пилота. Я предложил включить его в состав первой группы кандидатов. Он уехал. Больше ничего не знаю. И еще… В свое время вы спрашивали меня о Герберте Люце. Помните?
— Конечно.
— Именно он оба раза отбирал кандидатов в пилоты. У него было распоряжение мистера Пэнки.
— Да, я знаю… — Цезарь нахмурился. — Эти люди к вам больше не вернутся.
— Понял.
— Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня за сегодняшнее, Фридрих?
Вайст взглянул прямо в глаза Цезарю:
— Я не обладаю подобным правом, сэр. Я всего лишь служащий вашей “империи”.
Вечером на аэродроме, когда Цезарь в сопровождении Вайста подошел к трапу “боинга”, навстречу быстро спустился Гаэтано.
— Он отравился, сеньор… — На темных щеках Гаэтано подрагивали желваки.
— Кто? — не понял Цезарь.
— Японец. У него был яд в перстне. Отравился, как только мы увели его в самолет. Я виноват… Недосмотрел…
Цезарь взглянул на Вайста.
— Единственное человеческое качество, которое в нем еще тлело, — страх…