Владимир Немцов - Осколок солнца
Теперь, конечно, не жизнь, а мучение. Видятся редко. Зимой Стеше посвободнее, она бывает в Москве, недавно приезжала на сельскохозяйственную выставку — и опять домой. А у Тимки нет дома, живет у дальних родственников.
Багрецов считал, что в двадцать два года рановато обзаводиться семьей, но Тимке можно, он ведь совершенно самостоятельный, к тому же любовь трехлетняя, терпеливая — разве это шутка?
Втайне Вадим завидовал другу. Стеша, конечно, хорошая девушка, но там же, в Девичьей Поляне, Вадиму нравилась другая — Ольга. Потом она вышла замуж, не поняла, не почувствовала робкой его любви. Да и не любовь это была, а юношеское влечение к чистому, прекрасному, жажда девичьей дружбы. Прошлым летом вновь заныло сердце, будто вошло с него необычное, незнакомое. Может, это и называется любовью? Встречи каждый день, часы и минуты считал до свиданий… И вдруг все как ножом отрезало: понял, что не стоит красивая Надя ни любви, ни дружбы. Ей нравились немое обожание, рыцарская услужливость, горячие слова, над которыми она смеялась, и льстивый шепот друзей. Всех она стремилась поставить на колени, всех покорить. Слишком поздно распознал ее Вадим, хлебнул горя, помучился…
С тех пор, а особенно после своей женитьбы, Бабкин установил над Димкой суровую опеку: критически оценивал каждую девушку, которую видел с ним рядом. Бабкин не ошибется, он человек семейный, один раз выбрал — теперь на всю жизнь. В этом он был твердо уверен (разве лучше Стеши бывают жены на свете?). Он не допустит, чтобы страдал его лучший друг, за ним глаз да глаз нужен. Хорошо, что Надю раскусил вовремя, а то бы совсем пропал малый.
Тимофей неловко поправил у Димки простыню и, пробормотав несколько ободряющих слов, ушел. Необходимо было срочно оборудовать монтажный стол, который техникам выделили в общей измерительной лаборатории.
Оставшись один, Багрецов сбросил простыню, открыл окно. Сразу же пахнуло жаром, будто из печного отдушника. До этого в комнате было прохладно работала холодильная установка. Электроэнергии много, на все хватит.
Вадим снова лег на кровать, стараясь ни о чем не думать, и даже задремал.
— Привет болящему соседу! — послышался веселый голос за окном.
— Кто там? — спросил Вадим, вынимая градусник.
— Бледнолицый брат твой.
— Кучинский?
— А кто же? Собственной персоной. Лежи, лежи, старик. — Кучинский предупредил его движение, заметив, что Вадим хочет приподняться. — Приду сейчас. Потреплемся. Как там в Москве? — И, не дожидаясь ответа, исчез.
Откровенно говоря, Багрецова не радовала эта встреча. Он знал, что в комнате живет какой-то практикант, но фамилии его не называли. И вдруг — Жора Кучинский! Его-то Вадим знал хорошо. Жили в одном доме, квартиры — через площадку.
— Будь здоров, старик! — открывая дверь, воскликнул Жора, бросил чемодан на кровать и направился к Вадиму, раскрыв объятья. — Рад, старик, тебя видеть.
Багрецов увернулся.
— Не тронь меня. Грипп.
— Эк тебя не вовремя угораздило! Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Костюмчик-то здорово пострадал? — озабоченно спросил Жора, присаживаясь.
— Как будто бы, — нехотя ответил Вадим. — В Москве отдам в чистку.
— Зачем в Москве? Ведь я только что из Ташкента. Павел Иванович просил получить кое-какое оборудование. Семь ящиков привез. Скоро опять погулять отпрошусь. Могу, старик, и костюмчик твой захватить. Да не беспокойся, мне это раз плюнуть. В химчистке знакомая девочка.
— Ей сколько лет? Пять?
Кучинский рассмеялся, показав золотой зуб.
— Шутишь, старик. Двадцать с хвостиком.
— Значит, девушка, а не девочка. И потом — какой я старик? Не люблю я… твоего жаргона.
Язвительно хмыкнув, Кучинский обиделся:
— Куда уж нам! Не то воспитание.
Багрецов смотрел на этого самодовольного розовощекого парня, который ездил по делам в длиннополом зеленом пиджаке, в брюках сиреневого цвета, в узорчатых туфлях, сплетенных из тонких ремешков, видел весь его подчеркнуто «светский лоск», который он умело скрывал от товарищей по институту (зачем гусей дразнить, «стиляг» у нас не любят), смотрел на гладкую его прическу с пышным чубом, который тщательно зализывался, едва Жора переступал порог института, и в душе Вадима поднималось еле сдерживаемое раздражение.
— Скоро опять поедешь? — спросил Вадим, силясь подавить это неприязненное чувство.
— Спрашиваешь! Через пару недель. Все отдыхают. А я что, рыжий? Тоже надо проветриться.
— Устал?
Кучинский аккуратно подтянул узенькие брюки, выставив напоказ пестрые носки.
— Нечего подкалывать, старик. Право на отдых. Не придерешься. Ты, конечно, презираешь общество, а я…
— Погоди. О каком обществе ты говоришь? — перебил его Вадим.
— Наше, институтское. Помнишь, я тебя знакомил? Ты же знаешь Мишу Вольского, Майю, Элю, Витюшу…
— Ах, вот ты о ком. Тогда продолжай.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего особенного. Просто ни ты и ни Эля, даже ни Витюша для меня не пример, — равнодушно ответил Вадим и перевел разговор на другую тему: — Тебе нравится Ташкент?
— Не совсем. Но я хочу досконально узнать, как там люди живут.
— Из любознательности?
Усмешка искривила пухлые губы Кучинского.
— Тебе хорошо говорить. В Москве зацепился. А я нарочно с дипломом затянул, чтобы в дураках не остаться. Ушлют к черту на рога, ну и будь здоров!
— Не вижу разницы, где работать.
— Это для кого как, — раздраженно воскликнул Кучинский. — Тебе и, скажем, твоим друзьям вроде Бабкина все равно, где пыхтеть. Разве вы что-нибудь понимаете в жизни! А у меня другие потребности. Помню, я одну книжку прочел…
— Скажите пожалуйста! — Вадим уже начал задираться. — Кучинский интересуется книгами! Чудеса. Это какой же том в твоей жизни? Второй или третий?
— Брось, Вадимище. Поговорим как мужчина с мужчиной, — вкрадчиво сказал Кучинский, дотрагиваясь до его плеча. — Я для тебя, старик, многое могу устроить.
— Не нуждаюсь. — Багрецов нетерпеливо дернул плечом и еще плотнее придвинулся к стене.
— Напрасно. Так вот, я начал про книжку… — Кучинский высоко закинул ногу на ногу и приготовился к обстоятельному рассказу. — Ты, конечно, ее читал, увлекательный такой роман, про Гулливера. Автора не помню… — Он выжидательно помолчал, надеясь, что Вадим подскажет фамилию, но тот решил не поддерживать разговора. — Ну да ладно! Всех писателей не упомнишь. Память скверная. Номера телефонов даже забываю…
Кучинский присел к столу и, рассматривая себя в увеличительном зеркале, продолжал:
— Не помню, старик, почему, но Гулливер оказался выброшенным на берег. Проснулся и увидел, что каждый его волосок прикручен к колышку. Веселенькое дело! Он даже головы не мог приподнять… Вот так и я, старик, привязан к своей жизни в Москве. Каждый колышек… как бы это сказать, ну… — полезный родственник, знакомый, какой-нибудь приятный дом, где я часто бываю, водная станция, Дом кино, скамейка в «Эрмитаже». Ну конечно, наша квартира, свои ребята, девочки… — говорил он, как бы выцеживая слова. — Вот и посуди, старик: могу ли я уехать из Москвы? Приподниму голову — больно, да и волосы можно оборвать, то есть, я хочу сказать, все самые необходимые связи. Понял теперь, в чем дело?
