Мартин Кейдин - В плену у орбиты
Для пущей выразительности Лайонз стукнул по столу кулаком.
— Дик, ты хороший летчик. Настоящий.
Когда Пруэтт удивленно поднял голову, он улыбнулся ему.
— Не очень расстраивайся из-за этого крещенья, — пояснил Лайонз. — Не ты первый, не ты последний. Но над тобой стоит поработать. У тебя отличный расчет, ты понимаешь, что такое точность, а потом у тебя есть главное — слияние с самолетом.
Пруэтт слушал.
— Продолжайте, Эд.
— Но у тебя есть недостатки. Да, недостатки. Тебе мешает вся эта инженерная премудрость.
— Как это так?
Пруэтт недоумевал: как могут технические знания мешать летному мастерству?
— О, это не мешает тебе отлично летать. Не бойся, ты порадовал бы любого инструктора. Ты летаешь точнехонько по наставлению. И в этом твоя беда, Дик. Летать по книжке хорошее дело, пока не начинаешь учиться летать по-настоящему. Я — то знаю, чему тебя учили. «Самолет — это механическое устройство, неизменно действующее в соответствии с законами механики». Ну и что, мальчуган? Это было известно еще братьям Райт. Но — и это очень важное «но» — надо наконец достичь такого уровня, когда ты уже не думаешь об этих вещах. Я не говорю, что о них следует забыть; это глупо и в кояце концов будет стоить тебе жизни. Надо сделать так, чтобы вся наука, которую вбили тебе в башку, стала твоей второй натурой. Мало толку летать со счетной линейкой в руках. Возможно, так ты добьешься отличной точности, но дальше книжки никогда не пойдешь. И станешь замечательным, превосходным «правильным» летчиком.
— Ну и что? — заартачился Пруэтт. — Что плохого, если я буду стараться достичь совершенства? Черт побери, Эд, ведь учебники пишут именно такие, как вы. Если учебники ни к черту не годятся, чего ради мы их зубрим?
— А кто сказал, что учебники не годятся?
— Да вы же, только что, — удивленно сказал Пруэтт. Лайонз осушил бокал и протянул его Пруэтту, чтобы тот налил еще.
— Учен ты больно, сынок, и слушаешь не очень внимательно. Я сказал, что учебники — хорошее дело, но до поры до времени. А потом наступает момент, когда надо переходить в следующий класс.
— В какой еще класс?
— Учебники со всем, что в них написано, должны стать твоей второй натурой, как я уже говорил. Об этом не думаешь; это становится как бы… ну, скажем, таким же естественным, как ходьба. Ты же не думаешь о сохранении равновесия, когда ходишь; ты просто идешь, и все. Но всякий ребенок должен научиться ходить. Верно?
Пруэтт молча кивнул.
— Вот и хорошо! Значит, ты уже начинаешь соображать. А затем уже до конца своей жизни ребенок-мальчик-мужчина больше не думает о сохранении равновесия, когда ходит или бегает. Даже в болезненном состоянии, когда голова закружится, например. Он не старается сохранить равновесие. Это становится рефлексом, инстинктом. Вот чем для тебя должен стать полет, если ты хочешь чего-то добиться, а не просто по-ученически водить самолеты.
Он помахал зажатым в руке бокалом перед носом Пруэтта, тот вылил из бутылки остатки вина и сделал знак официанту принести еще.
— Что ж, я рад, что хоть в отношении доброго вина ты проявляешь здоровый инстинкт, — сказал Лайонз. — Вот мы говорили об учебниках, и ты понес чепуху о ветеранах, которые их написали. Тут-то ты и ошибаешься, Кипяток.
Пруэтт поморщился.
— Твоя ошибка в том, что ты принимаешь учебник за конечную истину. А он и рядом не лежал с этой истиной и никогда не станет ею. Потому-то мы все переписываем их, меняем, дополняем. Ведь до сих пор превосходные летчики, налетавшие по двадцать тысяч часов, гибнут и гибнут, и учебники ни в чем не могут им помочь. Учебники, мой юный друг, они дают общее направление. И то лишь до определенной точки, — а уж дальше ищи дорогу сам. И твоей партой становится кабина самолета.
Он поднял кверху палец, и Пруэтт задрал голову.
— Вот-вот, правильно, — ласково сказал Лайонз. — Там, только там — настоящая школа.
Потом они поехали на аэродром, где Пруэтт оставил свою машину. Он уже было захлопнул дверцу, когда Лайонз поманил его.
— Сколько тебе еще осталось до явки на службу? — спросил он.
— Примерно шесть — семь недель, — ответил Пруэтт.
— Времени маловато, но можно попытаться кое-что сделать до твоего возвращения к этим железным уродам, на которых вы там летаете.
Лайонз задумался; Пруэтт молча ждал, что он скажет. Наконец Лайонз посмотрел на него в упор.
— Приезжай-ка завтра утром, — сказал он. — Будь здесь в шесть… ровно.
Пруэтт не успел раскрыть рта, как машина Лайонза с ревом унеслась.
«Долгий же был сегодня день, — размышлял он по дороге домой. — „Кипяток“ Пруэтт. Да, Лайонз яснее ясного дал понять, что я еще совсем молокосос. Черт побери, умеет же летать этот старик!»
На другое утро он был на аэродроме в половине шестого. Еще до приезда Лайонза Пруэтт вывел «Стирман» из ангара. Он промыл отстойник и тщательно осмотрел самолет. Когда Лайонз подошел к ангару, Пруэтт низко поклонился и произнес нараспев:
— Приветствую тебя, о Учитель! Твой ученик ожидает тебя.
Лайонз улыбнулся ему.
— На лету хватаешь, Кипяток. По крайней мере ведешь себя как надо. — Он посмотрел на «Стирман». — Все проверено?
— Самолет готов.
— Хорошо. Зато я не готов. — Он кинул Пруэтту связку ключей. — Открой кабинет и приготовь кофе. С этого надо начинать, если хочешь стать настоящим летчиком.
И он исчез в ангаре.
Шесть недель Лайонз муштровал Пруэтта. Он не давал ему спуску ни в чем, не принимал никаких отговорок, орал и ругался при малейшем нарушении приказов.
Он был беспощаден и умел своими стариковскими колкостями доводить Пруэтта до белого каления. А когда это случалось и Пруэтт начинал багроветь от ярости, он вытягивал шею и, заглядывая Пруэтту в глаза, говорил голосом, жестким, как наждачная бумага:
— Что с тобой, Кипяток? Обижаешься? Ну да, ты же великий летчик! Ты знаешь все на свете! Может, — фыркнув, добавлял он, — ты сам хочешь меня поучить? Попробуй, Кипяток, а?
И всякий раз Пруэтт вовремя умерял свой пыл и не доводил дело до перебранки. Он понимал, что это тоже элемент его закалки, как и все остальное. Лайонз подзуживал его при всяком удобном случае как на земле, так и в воздухе. Как — то после выполнения серии фигур он довел своего ученика до того, что тот чуть не задохнулся от ярости.
Лайонз тотчас передал ему управление самолетом.
— Ладно, Кипяток, раз уж ты сегодня такой зверь, посмотрим, как ты справишься…
Он с блеском и в невообразимом темпе выполнил несколько труднейших фигур и велел Пруэтту повторить их с абсолютной точностью. Пруэтт попытался, но потерпел неудачу — он весь горел от злости. Он сорвал гнев на самолете, и тот, конечно, шкандыбал, как грузовик по плохой дороге. Лайонз то и дело выражал свое отвращение — он хватал ручку и принимался с силой дергать ее взад и вперед, так что ручка Пруэтта бешено дубасила его по бедрам и коленям.
