Ярослав Голованов - Контакт
- Спасибо, Джон. - Седов положил ему руку на плечо. - Я все понял. Все понял, как надо, спасибо.
Машины останавливаются у подъезда дворца. На ступеньках космонавтов встречают генерал-полковник Самарин, Зуев, вернувшиеся вместе с ним с орбиты профессора Ятаки и Делонг, руководитель американской части программы "Марс" Майкл Кэтуэй. Шутки, рукопожатия, дружеские похлопывания по плечу. С террасы смотрят несколько телекамер, снуют фотокорреспонденты.
- Послы Нептуна прибыли, можно начинать, - говорит кто-то громко за их спиной.
Все тронулись вверх по лестнице...
Светлая просторная зала. Зеркала делают ее еще просторнее. Ветер шевелит белые шелковые занавески на распахнутых окнах. Большой круглый стол, в центре которого два флажка: советский и американский. Космонавты разделились на этот раз: слева сидят американцы, справа - представители СССР.
- Господа, товарищи! - поднялся Зуев. - Мы собрались здесь, чтобы обсудить возможность изменения программы полета космического корабля "Гагарин" в связи с непредвиденными и всем хорошо известными обстоятельствами. На этом изменении настаивает экипаж. Я знаю, что есть доводы против. Прошу высказываться.
Слово просит Кэтуэй. Он улыбнулся сидящим вокруг стола и заговорил по-русски, но с сильным акцентом:
- Кажется, у русских есть такая поговорка: за двумя зайцами побежишь, ни одного не схватишь. Так? Очень хорошая поговорка. Почему я против полета к непонятному излучателю и настаиваю на полете к Марсу? В первом случае у нас есть программа, которую мы разрабатывали вместе много лет. Мы знаем, куда и зачем летим. Наш корабль предназначен именно для такой, а не иной задачи: это корабль с многолетними ресурсами. Мы имеем идеальный экипаж, собранный и подготовленный именно для выполнения задач марсианской экспедиции. В составе этого экипажа наряду с навигаторами и техниками мы имеем биолога, физика и геолога. Наконец, наступает великое противостояние Марса, а следующего великого противостояния, надо ждать 16 лет. Все это не позволяет менять программу. Уже несколько лет все человечество ждет экспедиции на Марс... Во втором случае, - продолжает Кэтуэй, - мы не имеем никакой программы. Мы не знаем, как близко от излучателя мы должны остановиться, не знаем, а что, собственно, мы должны предпринимать. Корабль не предназначен для такого полета, не имеет средств для разведки в открытом космосе. Его экипаж не подготовлен для подобной работы, выход в открытый космос является для него нештатной программой. Согласитесь, что для подобной космической разведки нам нужен совершенно другой экипаж, в который было бы неразумно включать столь уважаемых специалистов, как астрофизик Майкл Леннон и геолог Юрий Раздолин. Что будут делать они в таком полете? Наконец, мы совершенно не знаем, как поведет себя излучатель и что с ним произойдет через несколько минут. Мы заседаем, а он, может, уже улетел. - Кэтуэй сел и опять широко улыбнулся всем людям за столом.
- Самое парадоксальное, что он кругом прав, - говорит, наклоняясь к Раздолину, Седов. - Но надо с ним спорить...
Седов просит слова. Встает, вытягивается, как по стойке "смирно". Чуть бледен - видно, что волнуется и борется с волнением. Говорит отрывисто, сглатывает:
- Товарищи, господа! Я военный человек и выполню приказ, который мне будет отдан. Я командир корабля и поведу его туда, куда потребует программа. Но от себя и от имени моих товарищей - тех, кто рядом со мной, и тех, кто сидит напротив, - я хочу сказать несколько слов. Мы понимаем, что такое полет на Марс. Мы понимаем, что мы, члены этого экипажа, уже никогда не увидим Марса, о котором многие из нас мечтали долгие годы. То, что для вас называется изменением программы, для нас означает итог жизни. Но мы понимаем также, что привязанный к Солнцу Марс никуда не денется. Пройдут годы, и наши дети исполнят то, что задумали мы, и сделают это, наверное, лучше нас. Но ни дети, ни внуки, ни все грядущие поколения никогда не простят нам, если сегодня мы сделаем вид, что ничего не слышим и ничего не видим. Мистер Кэтуэй прав во всем. Действительно, может быть, пока мы тут заседаем, излучатель уже улетел. Что почувствуете вы, если это случится? Облегчение? Ведь все опять будет по-прежнему... Нет! Чувство необыкновенной утраты и, если хотите, даже стыда за всех нас, за нашу нерешительности, недоверчивость и подозрительность, за все то, что так часто мешало нам на Земле и что теперь мы, увы, переносим в космос... Я убедительно прошу изменить программу полета "Гагарина" и разрешить нашему экипажу - всему нашему экипажу, без замен, - провести разведку космического излучателя.
Седов садится. И вдруг в тишине - одинокие аплодисменты. Все оборачиваются. Редфорд аплодирует Седову. К нему присоединяются все космонавты, а за ними - и другие участники совещания.
30 октября, четверг. Космос.
Отсек связи орбитальной станции "МИР-4". У передающей телевизионной камеры - оператор в голубом комбинезоне. Ноги - в "стременах" на полу, удерживающих его от вращения в невесомости. Седов, паря в невесомости, старается закрепиться там, где указывает ему оператор. Он сосредоточен и несколько даже досадует на неудобства невесомости. И говорить он начинает без разбега, без предисловий:
- Прошу простить меня за краткость: мы должны садиться в корабль через... - он смотрит на часы, - двадцать девять минут. Мы собирались лететь к Марсу, как вы знаете. Наш путь изменился, но он не стал легче. Из тысячи пунктов прежней программы у нынешней остался только один: понять. Я хочу верить, что нам это удастся. Наш экипаж шлет привет Земле. До свидания.
Он медленно поплыл к переходному люку...
Зуев нажал несколько кнопок на своем пульте в маленьком рабочем кабинете и сказал торопливо и озабоченно:
- Соедините меня с Седовым, только побыстрей.
Но, когда на пульте зажегся транспарантик "Говорите", тон Ильи Ильича стал совсем иным, веселым, даже беспечным.
- Александр Матвеевич! Ты что такой невеселый был по телевизору? звонко заговорил динамик голосом Зуева в шлюзовой камере орбитальной станции.
Седов здесь один. Он проверяет показатели на маленьких нагрудных щитках ранцевых ракетных двигателей перед тем, как положить их в мягкие ложа контейнеров. Откладывает ракетный ранец и говорит спокойно, точно так же, как только что говорил по телевидению:
- А что же веселиться, Илья Ильич? Дело-то ведь страшное...
Пауза: ответ неожиданный.
- То есть в каком смысле страшное? - наконец спрашивает Зуев.
- В самом прямом смысле. Ответственности страшно. За всю Землю ответственность на нас... - спокойно отвечает Седов.
Опять пауза. Потом Зуев говорит уже не тем веселым, бодряческим тоном, а медленно, с твердой убежденностью в голосе:
