Абрам Палей - В простор планетный (с иллюстрациями)
Минуты через две раздался знакомый бесцветный голос:
— Слушаю.
— Котон, — сказал Пьер, — это Мерсье. Мне нужно с тобой поговорить.
Короткое молчание, потом ответ, равнодушный, без малейшего признака удивления:
— Ну что же?
— Но я хочу говорить не издали.
Вероятно, Котон все же удивился, но голос его по-прежнему был лишен всякого выражения.
— Хочешь приехать ко мне?
— Да.
— Что же? Хочешь сегодня?
— Если не возражаешь.
— Можно. Через сколько времени?
— Точно не могу рассчитать.
— Ну неважно. Я буду на станции или дома — очень близко отсюда.
Анна изумленно смотрела на отца, с трудом удерживаясь от вопроса — зачем ему это? Вместо того сказала:
— Я тебя доставлю до Новой Гвинеи в микросамолете.
— Время тебе позволяет?
— Позволяет.
Изумление Анны не ускользнуло от отца. И в самом деле, зачем ему Котон?
Разве в Котоне дело?
Но все-таки интересно: что за человек? Почему он так враждебен к величайшему предприятию человечества?
Будь Пьер занят хотя бы самым небольшим делом, стал бы он на это тратить время?
Прибыв через час на Новую Гвинею, он должен был прождать около получаса до отправления реактивного самолета в Токио. Затем простился с Анной, и она возвратилась к себе. Пьеру же предстояла еще долгая дорога — к Белому морю.
С воздушного вокзала у Белого моря он позвонил Котону. Тот был дома.
— Что же, — сказал Котон, — приходи. Минут двадцать пешком от вокзала. Или возьми микросамолет.
Мерсье предпочел пройтись пешком. Ему казалось, за это время он соберется с мыслями. Но мысли так и оставались разбросанными, неопределенными.
Извилистая дорожка вела через лес к одиноко стоящему домику, напоминающему старинные коттеджи. Солнечные лучи пронизывали зеленую листву и синеватую хвою. Цветы пахли свежо, чуть пьяняще. Птицы пересвистывались, перезванивались радостными, бойкими голосами. И все эти бодрящие лучи, цвета, запахи и звуки резко контрастировали с уже притупившейся, но ничуть не ослабевшей душевной болью Пьера.
Ему почти никто не встретился, лишь два мальчика лет по десяти-одиннадцати.
Оживленно переговариваясь и хохоча, они внезапно выскочили из-за поворота тропинки и, увидев его, смолкли, чинно поздоровались. А миновав его, с любопытством оглянулись. Узнали ли они знакомое многим лицо, или их поразил грустный вид случайного встречного? Застигнутый врасплох, Мерсье улыбнулся, но улыбка вышла — он почувствовал — натянутой.
Котон сидел на скамейке в маленьком цветнике перед домиком. «По-видимому, он живет здесь один», — подумал Пьер.
Котон скованным, деревянным движением поднялся ему навстречу и пригласил войти. Разговор не сразу наладился. Мерсье с любопытством осматривал жилище Котона. В нем не было ничего примечательного, кроме полки со старинными книгами — громоздкими бумажными томами в толстых переплетах. Мерсье достаточно навидался этих томов в Историческом музее. Они казались нелепыми по сравнению с современными книгами, напечатанными на несокрушимо прочной пленке толщиной всего в пять десятитысячных миллиметра. Шрифт, уменьшенный вдесятеро против обычного старинного, легко читается через подвешенную к обложке линзу. Объем новых книг примерно в две тысячи раз меньше старых наиболее распространенного формата. Мерсье собрал большую библиотеку по геологии и вулканологии, и вся она умещалась на десятисантиметровой полочке над его рабочим столом. А тут всего какой-нибудь десяток томов!
Он подошел к полке, снял одну из книг и был приятно удивлен — это оказался том лирики Пушкина. Раскрыл наудачу:
Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
Он вполголоса, с волнением и грустью прочел эти строки одного из лучших, как он считал, стихотворений великого поэта. Котон невозмутимо слушал. Мерсье осторожно поставил книгу на место — он не мог отделаться от впечатления, будто книги и полка покрыты густой пылью, хотя пневматические установки полностью очищают от нее все помещения.
— Разве у тебя нет Пушкина в современном издании? — спросил Пьер.
— Я не люблю стихов, — последовал ответ.
— Но… тогда зачем ты держишь это?
— Так как-то… когда-то взял и привык, как к мебели…
— Станция у тебя много отнимает времени?
— Совсем мало, — ответил Котон. — На моей памяти никаких происшествий не было. А если б что и случилось — сигнализация проведена не только на пульт и ко мне домой, но еще к двоим энергетикам и в дежурную Мирового энергетического центра.
— Чем же ты занят в основном?
— У меня есть любимое дело, я им много занимаюсь.
Любимое? Это выставляло Котона в неожиданном свете. Мерсье даже почувствовал расположение к нему. Но ничто не изменилось в неподвижном лице Котона при этом признании.
Пьеру страшно захотелось расспросить его. Но удобно ли это?
Однако Котон сам пошел ему навстречу. Все тем же монотонным, лишенным интонаций голосом он пояснил:
— Я уже давно занимаюсь историей.
Историей? Это особенно приятно. Значит, у Котона какие-то общие интересы с Ольгой?
Котон продолжал:
— Я просматриваю историю человечества под определенным углом зрения.
— Каким же?
Теперь на лице Котона даже появилось какое-то оживление, правда слабое.
— Хочу показать, что авантюры никогда не приводили к добру.
— Какие авантюры? — насторожился Мерсье.
— Всякие. Вот межпланетные сообщения. Пока посылали ракеты без людей — хорошо. Потом послали с людьми.
— Но ведь уже после того, как сделали вс», чтобы обезопасить полеты.
— Да. В первое время жертв и не было. А потом… Да ты ведь и сам знаешь.
— Знаю, конечно. Мучительно тяжело было нашим предкам терять самых отважных друзей. Да какой же подвиг в истории человечества можно гарантировать от жертв? — горячо возразил Мерсье. И вдруг его словно в сердце кольнуло — вспомнил тех…
А Котон прищурил один глаз — так когда-то щурились охотники, выцеливая добычу. И нанес безжалостный удар:
— Значит, ты сознательно принес в жертву тех девятерых?
Удар точно попал в цель. Мерсье ощутил страшную душевную боль. В бессилии он сел. Всякому другому тяжко было бы смотреть на страдальчески дрогнувшие черты его лица, но если что и можно было прочесть в малоподвижном лице Котона, то разве только удовлетворение.
