Владимир Щербаков - Семь стихий. Научно-фантастический роман
— Допустим, и я в таком же положении. Что из этого следует? А то, что нам нечего скрывать друг от друга.
— Ты представляешь, что такое фитотрон? — вдруг спросил Янков без всякого перехода.
Я кивнул: конечно!
Слово «фитотрон» с детства вызывает в памяти полусумрак лесов, паутинки на белокорых стволах самшита, мангровые чащи и высокие, как шатры, корни панданусов, колючие плоды дуриана на длинных плетях, плавучие листья виктории, незнакомые ароматы сказочно далеких лесов и саванн. Здесь верится всему, о чем написано в старых книгах.
Фитотрон — это полигон растительных чудес, место, где можно встретить калифорнийское дерево буджум, торчащее из земли, как перевернутая морковка, и высокогорный африканский вереск пятнадцати метров ростом. Здесь можно попробовать бразильский виноград жаботикабу, растущий прямо на стволах, и увидеть деревья, цветы которых спрятаны под землей. Нетрудно представить здесь и озеро с кувшинками, ряской, соцветиями стрелолиста. И тропический водоем с коралловыми рифами и водорослями.
Нашлось здесь подходящее место и для водяной лилии из Близнецов. Они поместили ее в большой, очень высокий аквариум, как же иначе. И пригасили искусственное солнце. И зажгли другое — зеленоватое. И все вокруг стало напоминать о неярком свете, пробивающемся через горячие тучи, пылевые облака и многометровый слой воды…
Янков рассказывал:
— Нужно было воссоздать уголок совсем иного мира, отличного от нашего. Состав грунта, воды, кислотность, жесткость, все эти индексы, которые любого могут замучить… наличие изотопов, освещенность. Даже цвет воды и тот долго не давался нам. А у нас были считанные дни. Никакие цифры не помогут порой разобраться, почему в воде одинакового состава, в равных, казалось бы, условиях одни и те же организмы процветают, останавливаются в развитии, а иногда и гибнут. Не часто, но случается. Профессор Неванлинна, бородатый финн столетнего возраста, морской бродяга и корифей-океанолог, любил повторять, что за свою долгую жизнь ему ни разу не удалось убедиться в справедливости законов, им же открытых. Океан — настоящая ловушка для назойливых экспериментаторов. Ничего не стоит получить морскую воду в лаборатории. Натрий, хлор, магний, еще десятка четыре элементов — больше ничего не надо. Ни один химик не отличит ее от настоящей морской воды. Но она губительно действует на некоторые формы планктона и даже на рыб. Но стоит добавить в аквариум несколько литров «живой» морской воды, произойдет необъяснимое: среда станет идеально поддерживать жизнь. И я боялся: мы могли убить растение, дремавшее в анабиозе около полувека, пока корабль шел к Земле.
Я много раз видел руки старого финна, когда он колдовал с колбами и пробирками. Где ему было мечтать об инопланетной жизни! Но я живо представил, что сделал бы он на моем месте. Интуиция, не более. Мы попытались как бы умножить свойства инопланетной воды: мы постепенно разбавляли ее. От этого ее словно становилось больше и больше. Реакция проходила постепенно. Нужно уметь ждать. И это, пожалуй, самое трудное в профессии биолога…
— Что там у тебя стряслось, Боря?
РАССКАЗ ЯНКОВА
Обычно я поднимаюсь не сразу и не сразу освобождаюсь от сна, от дремоты; неторопливо готовлю кофе, и становится постепенно все яснее, что же за день мне предстоит и что нужно сделать сразу, не откладывая, а с чем можно и подождать. Но в тот раз остатки сна улетучились мгновенно, мысли быстро стали ясными, тревожными. Ранний, очень ранний звонок! Вряд ли кто-нибудь даже из близких или друзей стал будить бы в такую рань: не было еще и пяти утра. На улице ночной осенний сумрак и сырость. На оконном стекле первый иней, растаявший по его краям. Я зажег свет. В комнате было неуютно, стол, как всегда, завален книгами, рукописями. Голова кружилась. (Лег я поздно, последние дни были полны хлопот. В общем, зеленая дверь из уэллсовского рассказа появляется всегда в самый неподходящий момент, ты знаешь…).
Я нажал кнопку связи. Экран пуст — по нему бежали светящиеся нити, как будто паук плел паутину. Звонок дребезжал нудно и жалко. Это был автомат, соединенный с лабораторией и фитотроном. Вот уже два года, как он молчал, я даже забыл, какой у него голос. Оказывается, у него женский голос и приятный тембр. Смысл сообщенного был туманным, несколько дежурных фраз вроде: «обнаружены отклонения химического состава в рабочей камере фитотрона…», «наблюдаются нарушения теплового режима и понижение концентрации азота…», «тепловой режим не соответствует программе исследований». Можно было подумать, что автомат сочиняет. При всем желании фитотрон не так-то просто вывести из режима: для этого, пожалуй, нужно прямое попадание крупного метеорита или девятибалльное землетрясение.
В пять минут эль домчал меня до трехкупольного, легкого, как дым, главного корпуса. Мне навстречу бежал долговязый человек в шляпе — Нельга. Мне почему-то не хотелось сейчас видеть Нельгу, человека добросовестнейшего, но не располагавшего к себе. Всегда нетрудно представить, что он скажет по поводу любого происшествия, и само его присутствие после этого становится как будто ненужным, необязательным. В тайниках моего сознания зарождалась порой странная мысль: ведь со временем я буду похож на него, вероятно. И это было неприятно, сказать по правде.
Наши пути сошлись у входа; двери распахнулись, Нельга снял шляпу и первым вбежал внутрь. Перед нами раскинулся зал, несколько лабораторий, соединенных лабиринтами переходов, стерильные камеры для новых питомцев фитотрона, пластиковые стены и перекрытия, генераторы климата и света, увлажнительные устройства, аппараты и машины росы, дождей, ветров.
Мы двинулись широкими коридорами в следующий зал, а слева и справа угадывались просторные ниши, сводчатые галереи, то затененные, то освещенные скупыми белесыми лучами искусственной луны, прятавшейся в кронах деревьев. А высоко над нами, в черных разрывах между северными облаками, вспыхивали настоящие звезды. И небо со звездными огнями казалось вторым потолком, даже еще более реальным, чем первый, почти незаметный, невесомый, полупрозрачный. А рядом с нами шумела листва. Может быть, стань они поодушевленней, эти плененные растительные великаны, рассказали бы они об ураганах в дальней стороне, о тревожных криках перелетных птиц, о странных следах и чащобах, о южных созвездиях — дивных островах в ночном океане. Тогда хорошо послушать их…
Нельга безошибочно находил дорогу. Его цепкая память хранила все выходы из лабиринтов, все закоулки этого рукотворного зеленого рая. «Как автомат», — подумал я с завистью. Я едва поспевал за ним, и в голове, как ни странно, бродили мысли почти посторонние. Тревога поулеглась, поубавилась, стоило мне оказаться здесь, в привычной обстановке. Семь лет назад это был, если можно так сказать, один-единственный квартал будущего города. Каждый год площадь удваивалась. Кое-где все еще отступали леса и саванны, а здесь зеленое море разливалось все шире. Теперь в нем легко было заблудиться, если только не обращать внимания на светящиеся знаки и созвездия лампочек, словно парившие в воздухе.
