Александр Громов - Текодонт
– Теперь ты. – Белобрысый ткнул Пескавина в спину и взял карабин на изготовку. – Топай, сука.
Пескавин покачнулся и обрел равновесие. В голове еще болело, и он потер рукой затылок. Шишка будет. Пройдя немного, он обернулся, запоминая как следует черты белобрысого. Тот ухмыльнулся:
– Топай, топай.
Далеко впереди, существенно дальше второй торчащей вешки, маячил третий конвоир. «Опять в снегу валяться, – подумал Пескавин. – Наставит карабин – и придется лежать, пока не подойдут те двое. Боятся, что сбегу. Не соображают, что бежать мне уже некуда, да и незачем…»
Он поднял голову. Снегопад нарастил снежную шапку, теперь она нависала гигантским карнизом, еще удерживаясь в хрупком равновесии, но уже готовая оборваться в любую минуту. Ему стало жутко. То, над чем он смеялся, оказалось единственной правдой в этом фарсе. Над головой угрожающе потрескивало, и Пескавин ускорил шаг, стараясь идти плавно и мягко, как на лыжах. Он почти не дышал. От напряжения взмокла спина и рубашка прилипла к телу, но он боялся пошевелить лопатками. Сейчас, сейчас… Вот уже пройдена треть пути, вот уже почти половина. Я дойду. Что он делает, этот конвойный? Он целится, и это понятно – но почему он целится вверх? Пескавин оглянулся. И те двое… и те двое делают то же самое. Да нет же, они не решатся, багровый бегемот с них шкуру спустит. Разве что…
Он вдруг все понял. Его вычислили. Пусть местные архивы и не слыхали о таком – в галактическом банке данных найдутся сведения о двадцатилетнем уникуме, родившемся двести лет назад. Незачем быть гением, хватит и бегемотьих мозгов, чтобы насторожиться, потом испугаться до пота – и от страха принять единственно возможное решение. Речь на суде? Полноте, господа, суд над покойным – это же нонсенс!
Никого не удивишь несчастным случаем в горах. Это бывает.
«Неужели так просто?!.»
Он не хотел верить. Глупо было бы думать, что в конце концов не убьют, он знал это и готовился. Но оказалось, что он был готов только к смерти в борьбе.
– Э-э-э! – отчаянно и жалко закричал Пескавин. – Не надо! Э-э-э…
Из трех стволов вылетело беззвучное пламя. Где-то наверху грохнуло, донеслась воздушная волна. Теперь там ворочалось что-то большое, неохотно просыпалось, разбуженное вырванными из тела комьями снега. Пескавин повернулся и побежал назад, втягивая голову в плечи.
– Не стреляйте! Я буду молчать! Я никогда…
Блеснуло еще пламя. Плечо белобрысого дернулось, погасив отдачу.
Лавина пошла.
Сначала донесся гул, как от приближающейся грозы, потом над головой потемнело, и тогда раздался ухающий грохот, нарастающий с каждым мгновением, парализующий волю и способность к сопротивлению. Пескавин бежал, с хрипом втягивая в себя воздух. Он понимал, что не успеет, и видел, что оба охранника тоже это понимают и лишь из перестраховки держат его на прицеле. Гады! Га-а-ды!
Боковой язык лавины отрезал его от вешки. Пескавин прыгнул влево, прижимаясь к скале, вжался, обняв руками шершавый камень. Бесполезно.
Лавина накрыла его. Он ощутил удар, как будто на него с размаху налетела бетонная стена, и он еще успел удивиться силе удара, а лавина, казалось, на мгновение задержалась на уступе, словно ей потребовалось усилие, чтобы схватить жалкую человеческую фигурку, но в следующую секунду Пескавин почувствовал, что падает в вязкую бурлящую массу. Он закричал от дикой боли в выворачиваемых суставах, но снег тотчас забил ему рот, не давая вылететь крику. Донесся близкий удар, и Пескавин, крутясь в снежном водовороте, понял, что лавина достигла дна. Потом внутри него что-то с хрустом сломалось, и сразу наступила тишина.
Он не ощущал своего тела. Сознание мучительно уплывало, как тогда, на руках у склонившейся над ним мамы. Дышать было нечем. Прости, мама, захотелось шепнуть ему, но он не смог пошевелить губами. Прости меня, я не сумел. Я ведь только Текодонт, не более. Ты жди, мама, все будет хорошо. Пока жив заповедник, будут жить и текодонты, иначе не бывает. От них нечего ждать, они бесполезны и отвратительны, рано или поздно их все-таки выбьют, но они протопчут след, большего они и не могут. И тогда до заповедника доберутся люди. Так будет лучше, успел подумать он, задыхаясь под толщей снега. Да, так будет лучше.
* * *Женщина осмотрелась по сторонам и выдернула ногу из снега. Ее удивила странная мысль, будто она разучилась ходить, и женщина сердито отогнала эту мысль. Ничего не разучилась, просто устала, но это пройдет, вот только бы одолеть перевал. Она выпрямилась и сделала еще шаг. Самым неприятным было то, что болела спина, так, будто там был глубокий порез, но женщина не решалась его осмотреть: на руках спал ребенок. Ну спи, спи, малыш. А что же остальные? Будто тоже только проснулись: должно быть, оцепенели от страха перед налетевшей боевой платформой. Успокойтесь вы, эту платформу сбили, очнитесь, пойдем! А откуда снег? Не помню я. Ну ладно, снег так снег, что с того, что снег? Через перевал бы перейти, пока снова не налетели, вот что. Проснись, малыш, я устала тебя нести. Давай-ка сам. Ну? Вот так, хорошо, и терпи, если хочешь вырасти сильным. Хочешь? Ну конечно, мне тоже этого хочется. Не запросишься больше на руки? Видишь: все идут, и нам не надо отставать. Вот так, молодец, обогнал маму. Да ты у меня уже совсем большой, я вижу!
1989–1990 гг.
