Владимир Щербаков - Фантастика 1977
Я вырвался, забежал в дом, вытащил в чулане из-за ларя огромный и тяжеленный «смит-вессон» с единственным патроном в барабане. Патрон был от японского карабина, в барабан я заколотил его молотком.
Вдруг я увидел лес, заросшую иван-чаем поляну, коней на поляне, молчаливых мальчишек под елью. Я был вместе с мальчишками.
Нахлынула ночь, черная, как дымный порох. Мои сотоварищи забились под елку, легли рядом на сухую иглицу. Лег и я сам.
Вместе было не так страшно. Один из мальчишек лежал с одноствольным ружьем, с сумкой, полной патронов. Другой достал из-за пазухи огромный, еще теплый каравай. Хлеб ломали, уплетали за обе щеки. Кто-то привез тесак. Нарубили еловых лап, натягали — охапку мягкого мха. Легли рядом, прижимаясь друг к другу, укрылись старой попоной.
Мальчишка с ружьем шепотом рассказывал новости: — Белые в Ловнях четырех мужиков расстреляли… Мужики ходили в лес, елки рубили, пришли в мокрых сапогах. Романовский говорит: «Партизан искали». Расстреливал сам из маузера…
— А нас… расстреляют? — спросил кто-то из темноты.
— Не… Вздуют только что надо. Романовский говорит: «Шомполов на всю Россию хватит».
Нахлынула дрема, но вдруг дико заржали кони. Было уже утро, солнце стояло над огромной елью, слепило, словно горящий порох. На поляне носились кони, сбились в кучу, теснили друг друга. — Та-та-та-та-та… — залился очередью невидимый пулемет.
Рядом, совсем близко шел настоящий бой. Стреляли за деревьями, за покатым холмом.
Я побежал, потом лег, пополз, докарабкался до вершины холма, до огромного белого камня. На лугу шла рукопашная.
Белые полотняные рубахи перемешались с зелеными, военными. Люди топтали покос, били друг друга прикладами, палили в упор. Обрезы грохотали, будто пушки. В медоцветах лежали убитые. Убегал, зажав лицо руками, боец в зеленом френче.
Его бил чем-то тяжелым огромный бандит. Сбил, принялся топтать сапогами.
Слышались хриплые, злые голоса. Отчаянно, как подбитый заяц, завопил раненый…
Потом я увидел себя среди корявых, заросших лишайниками елей. На самой высокой сидел черный, как головня, белоклювый ворон, смотрел туда, — где шел бой. Я слышал, что вороны живут сотни лет. Может, этот ворон не раз видел битвы, кружил над мертвыми, выклевывал раненым глаза.
В ярости я вырвал из-за пазухи «смит-вессон», нажал скобу…
Глухо щелкнул выстрел, пуля клюнула темную еловую кору, ворон лениво поднял крылья, перелетел на маковку соседней ели.
Потом я увидел, что бегу по покосному полю.
Перебегая лог, услышал хриплую песню. По дороге строем шли бандиты.
Поле было изрыто окопами, желтели сугробы песка. В гору тащился обоз. На телегах громоздились сундуки, мешки с мукой, овчины, ульи и самовары. За телегами брели привязанные к ним коровы. Бандиты пьяно ругались, хлестали плетками коней и коров.
В деревне хозяйничали белые. Бородатый бандит самодельным аршином мерил штуку светло-синего ситца. Дымила полевая кухня, пахло вареной бараниной.
— Рассола везут! — закричали вдруг белые.
Все было словно в страшном кошмаре. Пегий конь тащил в гору рогулю. В рогуле лежал Матвей. Голова свесилась, волосы текли по песку. Матвей был босой, голый до пояса. Серая с огромным красным пятном рубаха висела на «свече». Размахивал карабином бандит в шапке с белой лентой. Бросая косы, бежали к дороге косари, голосили бабы, молча смотрели мальчишки…
Я пробился к самой дороге. Матвей был ранен в бок — сочилась темная кровь. Через грудь наискось тянулась ярко-красная лента — бандиты ножом вырезали полосу кожи. Голубые глаза Матвея были открыты — раненый смотрел вверх, на небо.
Меня пихнули прикладом, оттеснили, но я снова оказался рядом с Матвеем. Партизан молчал, зло закусил губы. Кровь текла и текла. Орали конвойные…
Посреди Владимирца рогуля остановилась. Бандиты стащили Матвея на землю, бросили вниз лицом. Партизан с трудом перевернулся, он тяжело дышал, глотал воздух открытым ртом. Какая-то женщина подбежала с ковшом воды, ее оттолкнули, выбили ковш. Кто-то притащил вонючую шкуру, споротую с убитого коня, бросил на Матвея. Рослый бандит поставил раненому на грудь ногу в тяжелом сапоге.
— Что, откомиссарил? А? Откомандовал?
Бандиты шумно обступили лежащего, заорали пьяными голосами: — Пограбили народ, и хватит!
— Хорьком! Хорьком его в нос!
Матвей молчал, смотрел вверх, в небо. Бандиты осатанели, начали его. бить сапогами, прикладами — зло, отчаянно. Матвей не стонал, не кричал, только глядел…
Молча подошел Романовский — глаза спрятаны под козырьком черной шапки, рука на деревянной коробке маузера.
Нахлынула жуткая тишина… Улучив момент, я подхватил, поднял ковш — в нем на дне еще была вода. Матвей взял ковш, прижался к ковшу разбитыми губами.
— Чей мальчишка? — прохрипел Романовский.
— Из Степанова, сосед его… — отозвался рослый бандит.
— Кончайте. — Романовский постучал пальцами по коробке маузера.
— Жаль патрона, — ощерился рослый бандит.
— Живьем! — махнул рукой Романовский.
Крича, бандиты потащили Матвея под гору, к темным хмурым елкам — на моховое болото…
Я бросился к лесу, побежал что было мочи: по лицу били ветки, щеку обожгло еловой лапой, но я все бежал и бежал.
На поляне паслись кони, под шатровой елью сидели мальчишки. Я лег в траву, долго не мог отдышаться.
Вдруг во Владимирце зазвонил колокол — показалось, что по лесу катятся тяжелые медные ядра. Заиграли, зачастили вслед за большим колоколом малые колокола, оглушительно грохнула возле церкви древняя пушка.
— Что это? — спросил кто-то из мальчишек.
— Победу празднуют, — отозвался другой негромким, но звонким голосом.
— А может, убитых хоронят?
— Может, — согласился тот же мальчишка.
Колокола умолкли, и я наконец проснулся.
Лежа с открытыми глазами, я стал вспоминать все, что отец рассказывал про второй бой и про свое возвращение из леса…
За мальчишками пришли их матери, повели мальчишек и коней в деревню.
Мой будущий отец не узнавал такие знакомые места: все вокруг стало тревожным, суровым. От пожарищ веяло гарью, в низине, как туман, колыхался дым. Всюду — на дороге, за дорогой — лежали убитые, лица их были темнее ольховой коры. На еловых лапах белели бинты, ветер шевелил страшные белые полосы.
— Матвея хоронят, — почти шепотом сказала одна из матерей.
На кладбище грянул салют из карабинов.
Вернулась тишина. Лето стояло теплое, ясное. Но в поле, в лесу таился страх, не радовали ни ягоды, ни грибы, ни рыбалка.
