Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен
И в конце последнего листка, беглым почерком – слова, которых мне никогда не доводилось слышать от него:
– Ты укрывал от метелей и вьюг,
Ночью в глазах твоих было светло,
С каменным сердцем мной преданый друг,
С каменным сердцем, в котором тепло.
В чем мне виниться и каяться в чем?!
Раненым псом под забором визжать?..
Ты не ответил? Ты умница, дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
Глаза слезятся, я моргаю, и легкие капли муравьями бегут по щекам: врут, что слезы соленые, врут! – у них вкус ледяной воды из родника, от них ломит зубы, и губы пляшут измученными танцорами!..
– Лжи доверяешь, свет путаешь с тьмой,
Дань забываешь отдать красоте;
Мысли? Они, между нами, дерьмо,
Просто дерьмо, без особых затей.
В жизнь, будто в стенку, колотишься лбом,
Стенка на стенку, и к стенке прижат…
Все это, все это, все это – дом,
Дом,
Из которого, в общем-то, не убежать…
Письмо от отца, отправленное еще в октябре, опоздало почти на пять месяцев.
* * *– Все в порядке, Ерпалыч, – повторил я, глядя куда-то далеко, где громоздились стеклистые башни из самых простых на свете слов. – Все в полном порядке. Лучше не бывает.
3…Вокруг нас меркнет, замерзая прямо на глазах, короткий зимний день. Мы с Ерпалычем стоим, переминаемся с ноги на ногу в стиле два прихлопа, три притопа – скоро весна, но по вечерам мороз словно спохватывается, стараясь наверстать упущенное, свистит поземкой, норовит забраться под куртку, ледяными иголочками осторожно трогает лицо.
Тихо. Просто неправдоподобно тихо; даже не верится, что совсем рядом – большой город, и глазницы домов лучатся теплым светом, гудят на улицах машины, спешит домой с работы служивый люд, детвора с гиканьем швыряет друг в друга снежками, мигают, переливаются неоновые рекламы, из баров и кафешек звучит музыка, на рогах домовых телеантенн бьются на ветру многочисленные разноцветные тряпочки-уговорки – очень помогает для повторной трансляции любимого сериала…
Здесь, в яру – тишина. Белое безмолвие. Укутавшись в снежные маскхалаты, притаились по склонам заросли каких-то невнятных кустов, молчаливо застыли поблизости деревья – тополя, полдюжины ив и одна елка (как ее только на Новый Год до сих пор не спилили?); поодаль сиротливо стынет под пушистой шапкой маленький деревянный сортир… В сортире прячется Валько-матюгальник, сипло покашливая в рукав (глотку разминает, что ли?!), а за покосившимся строением притаился в засаде гнедой Пирр – потому что внутрь он никак не помещается.
Ну и ладно, кенты – они морозоустойчивые.
Еще двое таких же морозоустойчивых засели в огромной, метра два в диаметре, сливной трубе, через которую мы сюда и выбрались. Фол и Папочка. Они там, внутри – только отсюда их не видно. Да и самой трубы не видно за кустарником, служащим арматурой целому сугробу-бархану.
Отчего-то мне думается, что бархан этот не сам собой тут образовался.
Трое людей и два кентавра дежурят наверху: их задача – вовремя подать сигнал, когда объявится ожидаемый визитер. Если же он, визитер, окажется не один, то и сигнал будет совсем другим.
Кажется, мы все предусмотрели…
Встречаться решили прямо сегодня. Если бы не Фима-Фимка-Фимочка, мы бы еще, наверное, долго колебались – но короткий постскриптум решил все. Видно, досточтимый магистр счел, что нам вполне хватило времени для размышлений, нечего ждать звонка от этих мямлей, и пора форсировать обстановку, подключая кнут и пряник. Или местным последышам дал чертей – вот они и засуетились. Оперативно работают, однако… Эй, будущие зав. и зам. местного филиала НИИПриМ! – получите и распишитесь!
Ответ я внес в оставленный для этой цели прямоугольник, орудуя лиловым фломастером, откопанным в ящике стола (это был единственный не засохший). Встречу назначили в яру, под памятным мостиком, по которому я верхом на Фоле удирал от архистратигов.
Половина восьмого вечера.
Сегодня.
Стыдно признаться, но и нам самим хотелось если не действий, то хоть какой-то определенности.
– Прикрытие организуем, – авторитетно заявил Фол. – Должны успеть.
И, дожевывая изрядный кус мясца (таки не подгорело, в самый раз!), направился к телефону. Ерпалыч обеспечил тылы, сунув в кассетник своих любимых «Куретов», я заткнул уши – и Фол вышел на связь.
Прикрытие нам действительно было необходимо. Даже клиническому идиоту не составило бы труда догадаться, какого сорта люди имеют на посылках исчезника-наркомана, приученного к жертвенной крови; а если вдобавок они могут устроить налет архаров на квартиру… Интересно, знает ли магистр о шалостях последышей? Может, да. А может, и нет. Какая разница?! В любом случае, у них Фима – значит, встречи не избежать.
Да и надоело бегать жареным зайцем.
Хватит.
На военный совет (или консилиум?) ушло около часа. Мы прикидывали возможные варианты развития событий, выясняли, кто и что нам может понадобиться; Фол благополучно висел на проводе. Приведенная в чувство Идочка смотрела на нас совершенно ошалело, переводя взгляд с меня на Фола, с Фола на Ерпалыча и так далее по кругу, хлопая ресницами и машинально жуя уже вторую – или третью?! – порцию. Еда ее, кажется, успокаивала. Как транквилизатор. Понятно теперь, почему она такая пухлая. С этими ежедневными стрессами…
Наконец план составлен, все, кто надо, оповещены – и, чтобы расслабиться, мы принимаем по сто грамм из привезенной Фолом бутылки. Ну, не по сто – по сто пятьдесят. В самый раз. В Идочку Фол тоже влил одну стопку, и это наконец вывело ее из моргательного ступора.
Вовремя – нам пора выдвигаться, если мы хотим оказаться на месте раньше другой стороны. А мы хотим.
Да и транквилизатор закончился.
– Идочка, мы не делаем ничего противозаконного, – еще раз внушаю я в дверях растерянной и раскрасневшейся от водки сестре милосердия. – Нам нужно встретиться с этими людьми. У них – Фима. С нашей стороны нет и не было никакого криминала. Нас уже никто не ловит, и ловить больше не будет. Понимаете?
Идочка кивает.
Ни черта она не понимает! Ей страшно. Но с этим я ничего не могу поделать.
