Евгений Войскунский - Девичьи сны
В такт шагам Круглов бормочет чуть слышно:
— Шел высокий человек маленького роста… весь кудрявый, без волос… тоненький как бочка… Шел высокий человек…
Вот же привязалась к нему эта считалка, дразнилка эта из давнего, полузабытого детства. С Игорем спускались как-то по лестнице, разговор пошел о детских считалках, и он, Круглов, вспомнил. Шел высокий человек маленького роста…
«Милый Игорь, прости меня. Знаю, тебе будет тяжело, когда ты узнаешь… И мне трудно с тобой расставаться… Я ведь мысленно рассказал тебе всю свою жизнь. Я рассказывал тебе, стоя по вечерам у раскрытого окна своей комнаты. И сегодня — стоя на карнизе, над обрывом… перед тем, как ты позвал меня… Я очень к тебе привязался, Игорь. Прости меня, дружок».
Спустившись к морю, Круглов и Галина проходят мимо двери, запирающей вход в грот, мимо затейливой вывески «Сапожник Филипп обслужит вас с качеством». Вот пляж — крохотный, зажатый скалами треугольник. Они садятся на круглый камень, еще хранящий тепло ушедшего дня. С шорохом набегает на пляж несильный прибой. В лунном свете поблескивает мокрая галька. Справа виднеется цепочка огней на набережной, освещенный куб морвокзала.
— Мы часто купались здесь с Игорем, — говорит Круглов.
Галя не отвечает. Да что с ней такое? Впала в оцепенение, молчит и молчит. Круглов обнимает ее за плечи, притягивает к себе.
— Галочка, милая, прости меня.
Она молчит. Смотрит на темное море. Но луна такая яркая сегодня, что не скроешь муку в глазах.
— Прости, что не сказал… что бежал… что вообще позволил себе… Галка, я очень перед тобой виноват…
— Тебе не в чем себя винить. — Она разжимает наконец губы. Помолчав, говорит очень тихо: — Ты виноват только в том, что хотел осчастливить человечество, не подумав, а нужно ли это ему.
— Я был уверен, что нужно. И твой отец был уверен. Ступенчатый износ — правильная идея. Если бы не… Впрочем, хватит об этом. В моих тетрадях все подробно написано. Ты отвези их…
— Я сожгу их.
— Галочка, — говорит он после паузы, — я хотел бы, чтобы остался какой-то след… след моей жизни… Но если ты считаешь, что надо все уничтожить… Наверное, ты права. Все тлен, все прах… кроме одного. Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — повторяет она, как горное эхо, и поднимает лицо к небу, полному звезд. — Поцелуй меня.
Круглов целует ее и гладит, как маленькую, по голове.
— А теперь мне пора.
— Что — пора? — Она смотрит на него, широко распахнув глаза. — Юра… сегодня еще восемнадцатое.
— Не могу ждать. Невозможно. — Он сбрасывает с себя одежду, снимает с руки часы. — Пойду. Жизнь вышла из океана. Вот и вернусь в родную стихию.
— Не пущу! — Галя, вскочив, обхватывает его руками. — Не пущу, не пущу, не пущу! — исступленно кричит она.
Круглов гладит ее по голове, по плечам. Теперь он запрокинул лицо вверх, к звездному рою.
Решительно отводит ее руки и входит в воду вслед за откатывающейся, словно приглашающей волной.
Галя, плача, бежит за ним.
— Будь умницей, Галка. — Он поплыл. — Живи долго! — кричит он из воды. — А я хочу доплыть до выхода из бухты.
Стоя на берегу, Галя еще некоторое время видит его голову и руки, мерно появляющиеся в лунном свете. Потом темнота поглощает Круглова. Но еще долго она слышит тихий плеск воды под его руками.
А может, это просто плеск прибоя.
1991–1992
Девиант
О, сколько лет я, жадный, добиваюсь,
Чтоб сделался обычный мир волшебным.
Я жизнь свою, как ветку, положил
На красном ослепительном пороге
Необычайности…
1
— Знаешь, — сказал однажды Олег, — в детстве у меня был ручной кит.
— Игрушечный, да? — спросила я.
— Да нет, не игрушечный, самый настоящий. Огромный. Я держал его на привязи у причала, но иногда отпускал поплавать.
— И где же твой кит плавал, интересно?
— В Мозамбикском проливе. Там достаточно просторно.
— В каком проливе?
— В Мозамбикском.
Всегда, когда Олег начинал нести околесицу, он напускал на себя такой вид, словно он по меньшей мере кандидат каких-нибудь наук. Но я-то видела, что в его прищуренных глазах притаилась усмешка.
— Трепись! — сказала я.
У нас на испанском отделении иняза Олег Хомяков появился на третьем курсе. До этого он учился в нашем же институте на английском отделении. К нам Олег перевелся, как он объявил, потому, что «на испанском самые красивые девушки». И, подумав немного, добавил, что к тому же его просил о переводе король Хуан Карлос. «К тому же»!
Он был худ и высок ростом. Длиннорукий, немного сутулый, Олег ходил быстро; такое было впечатление, что он всегда куда-то спешил.
В точности такая походка была и у его мамы, директрисы средней школы. Когда я у них появилась, она резковато спросила, за кого я собираюсь голосовать на выборах? Я открыла было рот, чтобы ответить, но Олег меня опередил:
— Оля будет голосовать за Вильгельма Завоевателя.
Мама Олега махнула на него рукой и быстрой походкой ушла в свою комнату, а потом и из дому — сильно хлопнула дверь.
У них была «двушка» на пятом этаже хрущевки. Из окон открывался вид на какой-то сквер, в котором еще не весь снег растаял, и на церковь с колокольней, обнесенной лесами. В сквере что-то дымило — может, там жгли мусор.
Вдруг приблизилась к моим глазам голова Олега — непутевая, с рыжеватым чубом, голова. Его близко посаженные глаза синим огнем вспыхнули.
— Люблю! — прокричал он, обдав меня табачным духом. — Люблю тебя!
Шла весна, дождливая, необычно теплая. Летело, шумело громовыми речами шальное митинговое время. А мы с Олегом были словно в угаре…
Приближались госэкзамены. Вдруг Олег стал где-то пропадать, не приходил на занятия в институт, не звонил, не назначал мне свидания в «нашей хате» — пустующей квартире его школьного друга Джамиля Джафарова.
— Где ты ходишь? — спросила я, когда он наконец появился.
— К монархистам хожу, — сказал Олег, дымя сигаретой. — Они приличные люди. Мы, Хомяковы, — все монархисты.
— Трепись! — сказала я. — Ты сам говорил, что не имеешь отношения к тому Хомякову. Славянофилу.
— Que va! — воскликнул он. — Мало ли что я говорил. Оля, сегодня к шести приходи на нашу хату.
Я приехала в начале седьмого туда, на юго-запад, на улицу Двадцати шести Бакинских Комиссаров. Обычно Олег был уже там, открывал дверь и выкрикивал: «Holla, Оля!» Но тут мне открыл Джамиль. Мы были знакомы, раза три я видела его. Джамиль Джафаров учился в МФТИ и жил там, в Долгопрудном, в общаге. В своей однокомнатной московской квартире он бывал редко. Олег мне рассказал, что эту квартиру купил Джамилю отец, важный человек в Баку, зам какого-то министра. А мать у Джамиля была русской, москвичкой. Что-то у них там произошло — наверное, крупная ссора, — она забрала Джамиля и навсегда уехала из Баку в Москву. После развода она вышла замуж за пожилого вдовца, гинеколога, и, кажется, была с ним счастлива.
