Роберт Хайнлайн - Рассказы. Миры Роберта Хайнлайна. Том 25
После 1 мая мы отправились в Казахстан, в город Алма-Ату, расположенный в 2000 милях от Москвы. Это севернее Индии и совсем недалеко от границы Красного Китая. «Неделя вежливости с американцами» продолжалась. Трое американцев, единственные иностранные путешественники в этой отдаленной части Азии, пользовались безраздельным вниманием со стороны алма-атинского директора «Интуриста», двух школьных учителей (оторванных от преподавания ради выполнения роли гидов), двух шоферов и большей части персонала гостиницы. Нам нужно было лишь высказать пожелание — и его тут же исполняли.
В четверг, 5 мая, pravda все еще заключалась в том, что ничего не случилось. Но только с утра.
После полудня климат резко изменился. Хрущев наконец решил выдать такую pravdu: американский военный самолет пытался пересечь границу Советского Союза. Едва он пересек границу, советская ракета сбила его на высоте 60 тысяч футов. Советский народ очень обеспокоен тем, что Америка совершила подобный акт неприкрытой агрессии. Советский народ хочет мира. Таких агрессий он больше не потерпит. И в будущем будут сбиваться не только такие самолеты, но будут также атакованы и уничтожены базы, с которых они взлетят. Такова оказалась новая pravda Хрущева в конце его пятичасовой речи.
Единственная связь между pravdой и фактом заключается в существовании американского самолета, лежащего на советской земле. Место инцидента сдвинуто на 1500 миль. Самолет «сбит» на необычайной высоте (если это так, то выставленные в парке Горького останки самолета столь же фальшивы, как и обещания безопасности, которые Хрущев давал Надю и Палу Малетеру). Четыре долгих года унизительных неудач даже не упоминаются. Pravda подавила истину и превратила инцидент в триумф советского оружия. Советские газеты и радиостанции (все — государственные) высказывали ту же версию. Весь этот период «Голос Америки» глушился. Хрущев хотел быть уверен, что его рабы не услышат ничего, кроме pravdы.
Мы узнали о ней, когда нам приказали — а не пригласили — явиться в алма-атинский офис директора «Интуриста». Там нам прочитали длительную, очень суровую, но отеческую лекцию об агрессивной политике нашего правительства, в которой была тщательно пересказана pravdу об U-2.
Едва я все понял, я сделал то, что ни одному американцу не следует делать в Советском Союзе. Я совершенно вышел из себя и накричал на директора, изложив ему все претензии США к Советскому Союзу. Моя жена весьма решительно поддержала меня, обрушив на него все, что она думает по поводу советских лагерей рабского труда, перечислив их названия и показав их местонахождения на висевшей в кабинете директора большой карте СССР, да еще упомянув, сколько людей в них погибло, включая американцев.
Мы выскочили из кабинета директора, вернулись в свою комнату, и тут нас затрясло. Я вышел из себя, потерял самообладание и тем самым подверг опасности не только себя, но и жену. Я забыл, что сейчас меня не защищает наш Билль о правах, что я сейчас не настолько свободен, чтобы без последствий накричать на официальное лицо, и что от возможной помощи меня отделяет как минимум 2000 миль.
Коммунизму нет дела до личности. Советы уничтожили во время «строительства социализма» от 20 до 30 миллионов своих же граждан. За Троцким шли по пятам, пока не прикончили. Моего школьного товарища убили в поезде в Восточной Европе на перегоне между станциями, а тело сбросили на ходу. Террор и смерть — такие же неотъемлемые части их тактики, как и искажение правды. А сейчас их команду возглавляет «освободитель» Будапешта, «миротворец» Украины — комик-мясник, лично ответственный за смерть миллионов невинных людей.
Все это мне было известно. Я знал также и то, что наша политика неузнаваемо изменилась, смягчилась по сравнению с тем временем, когда Тедди Рузвельт пригрозил смертью всем виновным в гибели американских граждан за границей и привел эту угрозу в исполнение. В наше печальное время ни один американский гражданин за рубежом не может рассчитывать на защиту Государственного департамента. Мы сознательно лишили своих солдат конституционных прав, призывая их в армию и посылая, не спросив их желания, в чужие страны. Мы до сих пор позволяем красным китайцам держать в плену сотни наших парней, захваченных почти десять лет назад в Корее. Мы даже пальцем не шевельнули, чтобы их вызволить. Я с холодным удовлетворением осознавал, что вел себя как свободный человек, как американец. Но я не мог искренне похлопать себя по спине. Гнев мой был скорее рефлексом, а не мужеством. И если нам с женой придется отправиться в советский лагерь, то гордостью там сыт не будешь.
Я начал ожидать стука в дверь — того самого, означающего, что следующим твоим адресом будет Воркута или Караганда. Сам адрес значения не имеет. Ты уже никогда больше не получишь писем.
Страх мой имел под собой основание. Я читал «Невиновного посла» Филипа Уайли и знаю, что случилось с его братом. И живо припомнил книгу Кравченко «Я выбрал свободу».
Но стук этот так и не раздался, потому что политический климат, созданный новой pravdой, можно было выразить фразой: «Мы больше сожалеем, чем сердимся». На следующее утро, 6 мая, нам снова велели явиться в кабинет директора. Но мы решили держаться вызывающе и отказались. В конце концов нам разрешили взять билет на самолет до Ташкента.
Эта pravda продолжалась 12 дней, пока Хрущев не сделал невозможной намечавшуюся встречу на высшем уровне и не сообщил новую pravdu.
Мы прибыли в Ленинград как раз в тот день, когда города достигла весть о том, что встреча не состоится и что президент Эйзенхауэр отменил намеченную поездку в СССР, а Хрущев возвращается в Москву через Восточный Берлин.
Климат внезапно сильно похолодал.
Месяцем раньше в Москве мы познакомились с двумя русскими в первый же день, едва вышли на улицу. Мужчина был техническим переводчиком, а женщина куратором музея. Они были очень дружелюбны и провели с нами почти три часа, задавали вопросы об Америке и охотно отвечали на вопросы о Советском Союзе. С того дня такое случалось почти ежедневно, случайные знакомства с советскими гражданами завязывались у нас на улицах, в парках, в ресторанах, в театральных антрактах, буквально везде. Все они с интересом расспрашивали об Америке, были очень дружелюбны и необыкновенно вежливы. Подобное отношение отдельных советских граждан к отдельным американцам продолжалось все время, пока действовала первая pravda, и закончилось 6 мая. Во время второй pravdы (той самой «Мы больше сожалеем…») оно лишь незначительно смягчилось.
Парижская пресс-конференция Хрущева породила новую pravdu. С того момента, когда мы прилетели в Ленинград, и вплоть до дня нашего отлета в Хельсинки ни один советский гражданин, за исключением сотрудников «Интуриста», исполнявших свои профессиональные обязанности, не заговаривал с нами ни при каких обстоятельствах. Ни один.
