Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок
Вот и я не знал, «смеяться мне или же хохотать». Но могу ли я на самом деле в чем-то винить Ольгу? Такие были у нас времена. А у цыган нет «времен», у них есть только традиция. И я ощутил, что уже за одно это начал уважать столь глубоко презираемое мною доселе племя.
… Но она не обиделась, и мы весь вечер просидели с ней в «Гандже», болтая, «мол, тра-ля-ля и еще тополя»… Например, я поинтересовался, зачем тут, на станции, принадлежащей контрабандистам, улицы оснащены специальными гравитационными генераторами.
— Здесь что, бывают важные государственные персоны? — спросил я.
— Нет, никогда, — отрицательно покачала она головой. — Тут есть свои большой шишки.
— И это законно? — продолжал удивляться я.
— Нет, тут нет закона, — развела она руками. — Свой закон. Тут порядок, добавила она. — Он больше, чем там. — Ляля показала рукой в потолок. — Тут покой.
Я не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом дошло. Вот как. Мы — в мире организованной преступности. И, как это бывало и в России конца двадцатого века, мафиози тут умеют поддерживать порядок не хуже, а возможно, и получше, чем официальные власти.
Хотя говорил в основном я. А она слушала меня, затаив дыхание. Я рассказывал ей о Земле двадцатого века, о родителях, об армии, об институте… Ляля, казалось, понимала почти все. Она, как выяснилось, была весьма способной к языкам и уже к концу вечера говорила на моем русском заметно лучше, чем в начале. Хотя этого следовало ожидать, ведь цыгане всегда схватывали на лету… Особенно то, что плохо лежит.
Какой-то пожилой невысокий человек прервал наш разговор, перекинувшись с Лялей несколькими фразами.
— Что ему нужно? — спросил я, когда он удалился.
— Он говорил, что плохо сидеть красивая девушка с джипси. — Она засмеялась, и от звука ее смеха у меня блаженно засосало под ложечкой. Какого черта старый хрыч ходит тогда в «Ганджу», если не любит цыган? А Ляля закончила: — Сказал, сесть к нему, потом спать с ним.
Я почувствовал, что багровею, что готов вскочить, догнать и вытрясти из старого козла душу. А Ляля продолжала тихонько посмеиваться и, похоже, уже надо мной. Что, интересно, забавного видит она в этой грязной ситуации?.. Но смех ее был таким искренним и заразительным, что я почти сразу успокоился и даже хохотнул ей в тон. И подумал, что всегда был туповат в отношениях с женщинами, принимая жеманство за скромность, а прямодушие за испорченность.
Она спросила, умею ли я драться, и я хотел было уже расписать свои вымышленные подвиги, но вовремя осадил себя. Искренность так искренность. И я признался, что драться по-настоящему, как профессионал, не умею. Приходилось, конечно, участвовать в пьяных разборках, но ни самбо, ни боксу, ни тем паче восточным боевым искусствам я не обучался.
Я боялся увидеть в ее глазах презрение, но вместо этого увидел огонек радости. Оказывается, ее прабабушка по имени Аджуяр, самая уважаемая в таборе колдунья, нагадала ей еще в детстве, что ее муж не будет силен в рукопашной, но принесет ей любовь и счастье. А у джипси есть такой обычай: объявив кого-то своим женихом, девушка должна предложить любому мужчине табора помериться с ее избранником силой в поединке. Вот еще одна причина, по которой Ляля обычно так отчаянно уродует себя одеждой и косметикой. Помня о предсказании и боясь лишиться своего счастья, она старалась выглядеть так, чтобы ни один мужчина не захотел бы добиваться ее и не укокошил бы ее суженого.
Лишь время от времени, оказавшись вне табора, она позволяла себе, сменив одежду и макияж, хотя бы недолго быть красивой и современной девушкой. И даже если при этом она встречала кого-то из сородичей, он все равно ее не узнавал…
— Ты не любишь свой народ? — прямо спросил я ее, думая, что, если бы это было не так, она бы не устраивала этот маскарад.
— Ай, Роман Михайлович, — прищурилась она. — Есть одно, за что я люблю джипси больше, чем всех других.
— Что же это?
— Гордость. Джипси никому не служит.
Я не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Заметив это, она стала еще и подначивать меня, говоря уже с откровенно цыганскими интонациями:
— Взгляд твой — кипяток, а я — сахар, таю. Завтра поведу тебя к своим, завтра и возьмешь меня, как захочешь. А сейчас не смотри так, ласковый. Отведи глаза, а то сердце мое из груди выскочит.
С этими словами она взяла мою руку и положила себе на грудь. И от этого, и от ее слов голова моя окончательно пошла кругом, но я, попытавшись взять себя в руки, срывающимся голосом спросил:
— Как я буду говорить с твоими, я же не знаю языка?
— Я буду говорить, — отозвалась она. — В разных таборах языки не одинаковые. Бывает, джипси из разных таборов совсем не понимают друг друга. Говори по-своему, я буду переводить. Или буду говорить свое. Я ведь знаю, что сказать надо, а ты нет… Одежду другую купи: эта — брата моего. Узнает.
Назавтра я ждал ее в том же самом месте, в то же время. Но на этот раз в корчму вошла не вчерашняя современная девушка, а прежняя грязнуля в ворохе юбок. Однако ни грязь, ни краска не могли теперь скрыть от меня милых черт. В каждом жесте, в каждом подрагивании брови или уголка рта замечал я отблеск красоты своей возлюбленной.
И вот мы стоим перед пестрой цыганской толпой на обшарпанной, изгаженной, но обширной верхней палубе звездолета, где запах табака и перегара давно уже намертво впитался в переборки. Тут были дымящие трубками старики и женщины, остервенело трясущие свертками с детьми. Тут были черноусые парни, разукрашенные побрякушками, словно армейские дембеля, и девушки в разноцветных юбках до пят…
Из толпы сделал шаг человек, внешность которого надо описывать отдельно. Прежде всего в глаза бросалось кольцо из желтого металла в его мясистом, изрытом оспинами носу. Потом — толстенные прокуренные серо-лиловые губы и лихо завитый чубчик на бритой морщинистой голове. И наконец, близко посаженные глазки-угольки — такие, какие могли бы быть у очень-очень умной свиньи. Довершали его образ армяк из грубого серого сукна с вышитыми лилиями на груди и длинная трубка в руке из материала, называемого тут пластикат. Кстати, среди мужчин табора только он один не носил усов, словно это было его привилегией.
Я знал, кто передо мной. Ляля заранее описала его. Это атаман табора, цыганский барон, джипсикинг Зельвинда Барабаш.
— Хай, рома, — поднял он приветственно руку с трубкой. Но я не удивился, откуда он знает мое имя, «рома» — джипси называют себя, когда разговор приятен и радостен.
— Хай, рома, — ответил я так же.
Ляля, шагнув вперед, что-то коротко произнесла, показывая на меня рукой. Я знал: она объявляет меня своим избранником и предлагает кому-либо сразиться со мной за нее.
Я выдернул из спрятанных под кушак ножен магнитоплазменный кинжал и угрожающе повел им из стороны в сторону. Но сражаться со мной, как и предполагалось, никто не вызвался. Зельвинда же, сунув трубку в рот, одобрительно воздел руки к небу и захохотал, точнее, заухал, не разжимая челюстей. Бурдюк его живота ходил вверх-вниз и, казалось, того и гляди лопнет.
Его смех поддержали и остальные, окружив нас кольцом и то и дело дотрагиваясь до меня. Словно желая убедиться, что на свете и впрямь существует олух, пожелавший жениться на таком пугале.
«Ничего, ничего, — сердито думал я. — Вы еще узнаете, какую невесту без боя отдали чужаку. Еще локти кусать будете». Я был почти взбешен и чуть ли не желал, чтобы кто-нибудь все-таки вызвался драться со мной. Но этого так и не произошло.
Просмеявшись, Зельвинда что-то коротко рыкнул. Ляля с улыбкой обернулась ко мне:
— Деньги. Калым. Позолоти ручку, ласковый.
Отключив кинжал, я сунул его обратно под кушак и полез в задний карман новеньких лиловых штанов. И похолодел. Кожаного портмоне, набитого кредитками, там не было. Теперь-то я уже знал, что сумма, переданная мне через Лялю дядюшкой Сэмом, была немаленькой, на нее, к примеру, вполне можно было бы купить (плохонький, правда) звездолет. И вот — ужасный миг. Тугрики похищены.
Я увидел, что улыбка сползла с лица Ляли. Я готов был разрыдаться от бессилия и обиды. Но тут позади меня раздался скрипучий глумливый смех. Я резко обернулся. Немолодая уже женщина, осклабившись, повертела моим кошельком у меня перед носом. Такие тут шутки, понял я и вырвал портмоне из ее морщинистых рук.
Открыл. Деньги были на месте. Похоже, старуха даже не заглянула туда, уверенная, что у такого недоумка, как я, не может водиться приличных денег.
Со слов Ляли я знал, что в качестве калыма достаточно двух кредиток, а за нее, как за «негодный товар», хватит и одной. Но я отсчитал пять и протянул их Зельвинде.
Старуха захлебнулась собственным смехом и хрипло закашлялась, осознав, какой куш она упустила. Притихли и остальные. Наверное, ни один из присутствующих мужчин не вручал табору за свою невесту такую сумму. Это было и глупо, и гордо. Как раз по-цыгански.
