Майкл Муркок - Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики
Во всей вселенной некому было помолиться за Костнера, когда он дернул рукоятку.
Она родилась в Таксоне, мать — чистокровная чероки [Индейское племя], отец проезжий. Мать вкалывала на стоянке грузовиков, отцу жуть как не хватало домашнего очага и прочего. Мать только-только вылезла из очередной передряги, непонятно с чего возникшей, да так и не дошедшей до кульминации. Матери жуть как не хватало постели и прочего. Девять месяцев спустя появилась на свет Маргарет Энни Джесси — черные волосы, белая кожа и наследственная бедность. Двадцать три года спустя Маргарет Энни Джесси, дитя и адепт каталогов дорогих магазинов, девушка-мечта, взращенная модными журналами и не понаслышке знакомая с мышиной возней, избрала древнейшую профессию.
Мегги.
Длинные ноги, стройные, пританцовывающие; бедра капельку широковаты, ровно настолько, чтобы наводить мужчин на вполне определенные мысли — как бы их приобнять; плоский, идеальной формы живот; осиная талия, с которой любой наряд хорош — что платье «ретро» с узким лифом и расклешенной юбкой, что балахоны «диско»; груди нет — сплошные соски, а не груди, как у дорогой шлюхи (именно так заклеймил данную анатомическую особенность О’Хара [Американский писатель (1905-1970).]), и никаких накладок («да забудь ты об этих буферах, детка, не самое это главное»), точеная, микеланджеловской лепки, шея, да еще и лицо...
Упрямо вздернутый подбородок, может, чуть слишком воинственный, да и как другому быть, когда приставал чуть не палкой отгоняешь; капризно надутая нижняя губка, своенравная, если присмотреться, и все же будто медом сочащаяся, вспыльчивая, на все готовая; нос, правильную форму которого подчеркивают тени, с выпуклыми ноздрями — здесь подходят слова «орлиный»у «римский» у «классический» и все такое; выступающие скулы, бросающиеся в глаза, как бросается в глаза мыс после десятилетнего плавания в открытом океане; скулы, скругленные туго натянутыми мышцами, а под ними навсегда залегла тьма — узкими тенями, полосками сажи, изумительные скулы — да что там, всё лицо изумительное; бесхитростные, вразлет к вискам глаза — это от чероки, — посмотришь в них, а они так на тебя глянут, будто ты в замочную скважину подсматривал, а оттуда — чей-то встречный взгляд; про такие говорят — бесстыжие глаза, бери — не хочу.
Волосы, теперь уже светлые да густые такие, развевающиеся и вздымающиеся волной, гладкие и плавно льющиеся, в том старом стиле «под пажа», что всегда восхищает мужчин, и ни тебе причесок вроде тесных шапочек из блестящего пластика, ни тебе осточертевших вымученных башен претенциозных парикмахерских творений, ни словно утюгом проглаженной висячей дискотечной лапши. Точно такие волосы, в какие хочет погрузить руки мужчина, чтобы обнять за шею и притянуть к себе близко-близко. И точно такое лицо.
Женщина что надо, и всегда в рабочем состоянии, не женщина, а быстродействующее устройство для имитации зова и уступчивости.
Двадцать три, и чертовская решимость никогда не прозябать в скудной юдоли, что ее мать неизменно называла чистилищем, пока не отправилась на тот свет от белой горячки где-то в Аризоне и, слава Богу, не будет больше канючить денежки у малютки Мегги, чтобы засаживать рюмку за рюмкой в безымянной лос-анджелесской уличной забегаловке. (Где-то там, куда отправилась Мамуля, куда отправляются все праведные жертвы белой горячки, должны к ней отнестись снисходительно. Подумай, иначе быть не может. )
Мегги.
Генетический каприз. Разрез глаз от Мамули-чероки, а голубизна, цвет невинности, — от Папочки, безымянного быстроглазого поляка.
Голубоглазая Мегги, крашеная блондинка, мордашка — закачаешься и ножки — оторви да брось, пятьдесят баксов за ночь, и бери — не хочу, похоже, большего ей не добиться.
Невинная Мегги — невинные голубые глаза ирландки, невинные стройные ноги француженки. Полячка. Чероки. Ирландка. Женщина Всех Времен и Народов, а цена — чтобы набрать восемьдесят баксов на жратву, раз в месяц вносить взнос за гипсовое надгробие, раз в два месяца — за «мустанг», да оплатить три консультации у специалиста в Беверли Хиллз по поводу той одышки, что случилась после ночи в Бугалу.
Мегги, Мегги, Мегги, крошка Мегги Денежные Глазки, что сбежала из Таксона, от трейлеров и ревматической лихорадки, чтобы окунуться в жизнь, в которой, как во взбесившемся калейдоскопе, мелькают когти и зубы и которая все же не лишена смысла. А если кто-то требовал завалиться на спину да рычать пантерой в пустыне, надо было это и делать, ничего, потому что ничего нет хуже вонючей бедности с чесоточной кожей и заношенным бельем, постыдной бедности, из которой так и прет безысходность, — ничего!
Мегги: шалава, давалка, хапуга, качалка — кинь бакс, и закачается, и в ритме слышится мег-ги, мег-ги, мег-ги.
Та, которая дает. За плату, которую дадут.
Мегги встретилась с Нунцио. Сицилийцем. Темные глаза, бумажник из кожи аллигатора, в нем потайные кармашки для кредитных карточек. Мот, игрок, транжира. Захотелось им в Вегас.
Мегги и сицилийцу. Голубым глазкам и потайным кармашкам. Но больше голубым глазкам.
В трех длинных стеклянных окошках закружились и расплылись барабаны, а Костнер знал — нет у него ни единого шанса. Главный выигрыш — две тысячи долларов. Кружатся, кружатся, жужжат. Три колокольчика или два колокольчика и полоска с надписью «выигрыш» дают восемнадцать баксов, три сливы или две и полоска — четырнадцать, три апельсина или два и полос...
Десять, пять, два бакса, если вишенки одна под другой. Хоть бы что-нибудь... пропадаю ведь... хоть бы что-нибудь...
Жужжание...
И кружится, и кружится...
Тут и случилось то, что не предусмотрено инструкцией к автомату.
Барабаны разогнались, щелкая, притормозили и с лязгом замерли в фиксированном положении.
На Костнера уставились три полоски. Но на них не было надписи «выигрыш». Это были три полоски, с которых глядели три голубых глаза. Очень голубых, очень нетерпеливых, очень ВЫИГРЫШНЫХ!
В лоток выдачи на дне автомата со звоном скатились двадцать серебряных долларов. В кабинке кассира казино замигала оранжевая лампочка, полка у окошка выплаты стала ярко-оранжевой. Где-то наверху зазвучал гонг.
Администратор секции игральных автоматов коротко кивнул служителю, тот, поджав губы, двинулся к болезненного вида человеку, который так и застыл, держась за рукоятку.
Символ выигрыша, двадцать серебряных долларов, остались нетронутыми в лотке выдачи. Остальное — одну тысячу девятьсот восемьдесят долларов — полагалось выплачивать кассиру казино. А Костнер, стоило на него взглянуть трем голубым глазам, будто остолбенел, он сам уставился на три этих голубых глаза, и никак не кончалось мгновение идиотской растерянности, когда обнажилась сама суть игрального автомата и никак не смолкал взбесившийся гонг.
