Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро
16
Серое утро. Дождь. Моя крыша, как маленькая клавиатура, бубнит в три звука.
Сразу над крышей начинается небо, и выше антенны ничего не разглядеть. И не известно - улетела обиженная тарелка или все еще мокнет над пустым поселком. Жаль, если они обиделись, должны понимать, что к настоящему контакту я просто не готов, может и вся наша цивилизация не готова отразиться в трезво-жестоком инопланетном зеркале. И летающая пепельница обычный нервный срыв.
Ах как ловок я оправдываться, какой я весь невиновный и серьезный.
Что сегодня - воскресенье, понедельник, четверг? Смешались дни, если не годы.
Вот-вот нагрянут Сережа с Верочкой, навезут кучу вкусных вещей, канут в эту осень мои самодельные подгорелые каши, наступит иная, весьма деловая жизнь с истекающими сроками и Сашкиными штроксами.
- Ты не маленький, - скажет Сергей Степанович после первой, - должен понимать... Вылететь из плана просто, попасть туда сложней. И чем ты докажешь, что ближайшего года хватит на переваривание твоего Струйского?
- Выпивай, Сережа, и закусывай, и пусть тебя не волнует этих глупостей, - почти точно процитирую я бабелевскую фразу.
Сережа ухмыльнется и нальет по второй, изготавливаясь к жесткому моральному прессингу. Но Вера тут же подобьет итоги:
- Гена, - проворкует она, - не волнуй Сергея Степановича, благодетеля своего. У него сердце, а у тебя, миленький, безусловный финиш. В понедельник везу рукопись Лидочке, а "Эрику" твою прячу так, что целая бригада Шерлоков Холмсов не найдет. И никаких переделок, ясно? Сереженька растолковал мне по дороге, что это гениальный труд...
И так далее, и тому подобное.
Сергей Степанович тут же подхватит эстафету:
- Хорошая книга, честно, старик, хорошая, а лучшее - оно враг, - скажет он после второй. - Так что сдавай-ка ее, и полный порядок. Тебе ж только одно десятилетие описать, чего копаться?..
Потом Вера водрузит на стол большой кофейник, и пойдет костомывный треп - тому-другому перемоем мы втроем косточки, пока Сергей Степанович исподволь не поинтересуется...
Ах, черт побери мою память. Лежит ведь пухлая рукопись Зайцева и дожидается положительной рецензии. Заяц, конечно, недурственно в ученых делах разобрался, что называется, на уровне... Как дважды два, доказывает, что Икс, достигший всемирного признания и делающий очевидно сверхполезное дело, на каких-то двадцати пяти авторских листах непременно разоблачит бездарного проходимца Игрека, разоблачит, невзирая на должности и звания. Не роман, а исходящий документ Президиума Академии... Мне бы заячью самоочевидность!
Интересно, что сказал бы Струйский, ознакомившись с этим исходящим, что подумал бы о своих потомках? А моя заведомо приличная рецензия - разве не щелкнула бы его?
Уж удивлять Сергея Степановича, так удивлять. Поступить однажды по воле своей - Зайцу написать все, что о нем думаю, а свою рукопись начать заново.
Н-да, написать, начать... Легко говорится. А у Зайца, между прочим, жена третий год хворает и вряд ли из хворобы своей вылезет, и Сергей меня одним недоуменным взглядом на место поставит...
Дождь внушает заброшенность. Как он пережил осень в затхлой своей камере?
Письма - вот что его спасало.
Щелкаю клавишей, и дух Струйского приходит ко мне в голосе Володи:
Кричи, кричи
не докричишься,
зови, зови
устанешь звать...
Пуста старинная кровать,
и объяснения излишни.
Сжимает голову круг боли.
Я пью таблетки пустоты
и знаю
не вернешься ты
в стен этих выцветшую голость.
Ты, отступая, защищалась,
дралась отчаянно и зло,
но, видно, так уж повезло
я опозорен всеплощадно.
Мне остается только ждать
свободы,
истины,
любимой,
а ныне всеми я покинут,
огнем кольцеобразным сжат,
как бальмонтовский скорпион,
не там и не тогда рожденный,
не тем талантом награжденный,
не той душой, не тем пером.
Что ж, может быть,
и я дождусь
минуты нашей беспечальной.
Она наступит - я ручаюсь,
она твою растопит грусть,
она вернет тебя, быть может...
Пусть нежность лучших наших дней
пожаром памяти моей
обугленное сердце гложет.
Мне верить хочется - дождусь
минуты нашей беспечальной.
Она наступит - я ручаюсь.
Вот буду ль жив - не поручусь.
Где-то здесь рубеж излома, странная - странная ли? - мечта поселяется в его камере - мерещится свежее пронзительное утро в абрикосовом саду детства, и еще - парижские набережные, на которые никогда не ступала нога Бориса Иннокентьевича. Незадолго до этапа рождается такое:
Лета блеск...
А на сердце вьюга.
Претворяются сказки в быль
затолкали в собачий угол
и хотят, чтоб от счастья выл.
Нешто чертовым когтем мечен,
загнан в мертвый покой нуля?
Так бывает
ничто не вечно,
даже тяга к родным полям.
Вдруг охватывает не к месту,
озлобленья зигзаг чертя,
ностальгия по бегству в детство
или просто ко всем чертям.
Даже страшно себе признаться
всплеск свободы в злой толще стен
мне мерцать в костре эмиграции.
Я - танцующая светотень.
Образ, не поддающийся расшифровке, но частый - в вариантах, раскиданных по груде рукописного архива. Атмосферный фантом, пляшущий блик - что это? Что мерцало перед ним в долгие зарешеченные дни, вечера и ночи?
"Симочка, милая, плюнь ты на эти петербургские хлопоты, береги себя, пишет он. - Их короны не стоят твоих слез. Г-н И. намекал мне недавно на всякие гадости, видать ты его здорово перешибла своей недоступностью. Смешно. При случае непременно надаю ему пощечин. Он из себя выходит от того, что мы с тобой не ломаемся и достоинство свое не размениваем. Значит, мы правы. И прорвемся".
И наступает темный, почти не документированный сибирский период.
Господи, до чего ж сильны были люди, вставшие тогда над бомбами и дымящимися револьверными стволами, над конкретными мундирно-фрачными господами. Узревшие суть не в личностях на портрете и под портретом, а в их единстве, совокупно отраженном в расширенных зрачках Серафимы Даниловны.
Вот оно - единство, отраженное в зрачках, приковывающее их вовнутрь к одной задаче - самосохранению, низводящее человека к биологическим функциям и только к ним. Но даже импульсивно-ломкая Симочка смогла вовремя - пусть с ошибками и лишними словами, но все-таки вовремя - встать над собой. Значит, неодолимость отраженного единства - сказочка для слишком взрослых, для тех, кто уже забыл исток отнюдь не сказочной игры, где видится то, что хочешь и можешь увидеть.
17
Дождь как-то незаметно иссякает, и небо поднимается выше и выше.
