Валерий Алексеев - Выходец с Арбата
- Суд отклонит ваш иск, дорогие товарищи, - сказал я уверенно. - В моем упущении не было злого умысла, и личных выгод я для себя не искал.
- А это уж позвольте судить нам, юристам, - усмехнувшись, возразил Фарафонов и принялся выгрызать у себя заусеницы. 22
- По-моему, разговор принимает какой-то нежелательный оборот, - монотонно проговорил Конрад Дмитриевич. - О возмещении убытков не может быть и речи. Кроме того, чисто физически Володя не в состоянии выплатить эту огромную сумму.
- В таком случае, - сказал Фарафонов равнодушно, - мне непонятен сам предмет обсуждения. Я могу быть свободен?
Конрад Дмитриевич испугался. Он даже побледнел: такой ужасной показалась ему мысль, что сейчас Фарафонов уйдет, и мы окажемся с ним с глазу на глаз. Тогда поневоле придется все случившееся объяснять, а объяснений у него самого еще не было. Случилось же невообразимое: Конрад Д.Коркин публично признал перспективность моей работы и невозможность возмещения убытков. Теперь отступать ему было некуда. Я восхищался Фарафоновым: мой инструмент был дьявольски изобретателен и хитер.
Трясущейся рукой Конрад Дмитриевич взял со стола свой скомканный платок и начал вытирать лоб.
- Я ведь чего хочу? - проговорил он растерянно. - Хочу лишь одного...
И снова замолк. Ему действительно хотелось лишь одного: чтобы мы оба ушли, оба вместе, и оставили его в одиночестве.
- Я понял вас, Конрад Дмитриевич, - великодушно сказал Фарафонов. - И совершенно с вами согласен: Лапшин обязан перед вами извиниться. За свое недостойное поведение.
- Ну, скажем, не извиниться, - облегченно ответил Конрад Дмитриевич, - но как-то кончить дело миром, по-человечески. Ведь нам еще работать вместе да работать. Поймите меня правильно, Володя, - второй уже раз подряд он называл меня Володей, чего раньше не делал никогда, и снова содрогнулся от отвращения. Володя - это тоже было необратимо: теперь, ему придется перестраивать все свое поведение. А как же иначе? Если завтра он снова будет называть меня "Владимир Леонтьевич", то сегодняшнее "Володя" останется постыдным и тягостным отклонением. Такой уж человек был Конрад Д.Коркин. Меня удивляло только, как быстро Фарафонов его раскусил.
- Вы знаете, Конрад Дмитриевич, - сказал я искренне и очень сильно, - меня это мучило весь день. Я был не прав и прошу меня извинить.
Лицо Конрада Д.Коркина просветлело, и даже очки его стали светлее: сквозь них я увидел глаза. Он счастлив был, что добился этой мизерной уступки: теперь можно было считать, что это я к нему явился с повинной, а не он отступил.
- Я принимаю ваши извинения, - сказал он с достоинством: видимо, Фарафонов его отпустил. - Давайте забудем об этом печальном недоразумении. Можете делать новый заказ на расчеты: соответствующие указания будут мною даны.
Я поблагодарил его вежливым кивком и собирался было подняться, но Фарафонов сухо сказал:
- Постойте, дорогие друзья, я очень рад, что для вас все закончилось благополучно, но ведь ущерб нанесен! Ущерб институту и, следовательно, государству. Как вы это себе мыслите?
Мне стало неприятно и стыдно за Фарафонова. Я верил слову Конрада Дмитриевича и, кроме того, умел быть великодушным как победитель. Пинать ногами поверженных противников я не любил. Но Фарафонову все эти тонкости были чужды.
- Мне как юристу любопытно, - продолжал он, рассеянно глядя в окно, - на чем основывается столь сердечное согласие и во что оно обойдется государству.
Лицо Конрада Д.Коркина посерело.
- Тут можно сделать следующее, - проговорил он, комкая платок, который сделался из розового темно-красным от пота. - Мы располагаем небольшими резервами машинного времени... на обкатку новых программ... и данный случай можно... условно, конечно... подвести под эту графу.
Эта фраза обошлась Конраду Дмитриевичу по меньшей мере в полгода жизни. Тяжело наблюдать, как человек старится у тебя на глазах, и я буквально исстрадался. Но Конраду Д.Коркину было, разумеется, еще тяжелее: великолепный ученый, блестящий руководитель, он был вынужден делать юристу такие признания, которые сам бы никому не простил.
- Ну что ж, если так... - безжалостно сказал Фарафонов. - Я всецело доверяюсь вашему опыту. "
Мерзавец, уголовник, - подумал я с ненавистью. - Тебе ли говорить об опыте, проходимец! Ну подожди, я научу тебя хорошим манерам!"
Но, как бы то ни было, дело сделано. Я встал, поклонился и вышел из кабинета. На этот раз Марфиньке не пришлось прикрывать за мною дверь. 23
Вечером мы с Юрием Андреевичем праздновали свой первый успех в ресторане "Лада". Стол был изысканный, вина лились рекой: Фарафонов обещал мне, что он все чистосердечно оплатит. Грубо говоря, мне не следовало принимать его приглашение: я был очень на него зол. Но, с другой стороны, Юра честно выполнил первый пункт моей программы и если допустил при этом определенные перегибы, то исключительно по моей вине: я был обязан продумать до мельчайших деталей все нюансы нашего разговора и не сделал этого лишь потому, что не очень-то верил в успех. Ну что ж, пусть это будет первая проба, в дальнейшем я стану предусмотрительней. Юра так мне и сказал:
- Не надо на меня сердиться, Володя. В конце концов, Фарафонов импровизировал на ходу.
Мне хотелось провести с ним детальный и поучительный анализ сегодняшнего эксперимента, изложить ему общие принципы, что ли, но случилось так, что вместе с нами в ресторане оказалась Марфинька, оставлять это юное существо в лапах "выходца с Арбата" я не имел морального права, а сама она понимать не хотела, что ей с нами не по пути. Я отозвал Фарафонова в сторонку и довольно сурово спросил его: "Что, опять?", - но Юра, проникновенно глядя мне в лицо своими быстрыми моргающими глазками, объяснил, что в лирические тяготы он ударяться не собирается, что Марфинька никогда не будет подвергнута принуждению, и могла же она, в конце концов, заинтересоваться Фарафоновым не как явлением природы, а просто как таковым. Кроме того, сказал мне Фарафонов, для успеха общего дела полезнее всего заручиться именно расположением Марфиньки: ведь в приемную Коркина нам придется приходить еще не раз и не два, а подвергать бедную девушку многократному импульсу лично он, Фарафонов, считает небезопасным. И с этим трудно было не согласиться. 24
За столом Фарафонов резвился как дитя. Он шутил, каламбурил, кокетничал с соседними столиками. Глядя на него, я был вынужден поминутно напоминать себе, что этот человек намного нас старше, что на душе у него много тяжкого, недостойного, что он просто опасен, наконец. Но верить этому не хотелось. На себе его влияние я не ощущал, а что касается Марфиньки, то, единожды подвергшись фарафоновскому импульсу, она вся дрожала от желания испытать на себе этот импульс еще раз. Марфинька не сводила глаз с Фарафонова, она так умоляюще на него смотрела, так неудержимо хохотала после каждой его незатейливой шутки, что я понял: это необратимо, и нужды нет никакой Фарафонову испытывать на Марфиньке свой загадочный дар.
