Светлана Тулина - Контрадикс по пятницам
Милка затоптала тлеющую половицу и вновь остервенело принялась за остатки стены, орудуя прикостёрным шестом, как ломом. Оторвала длинную притолоку, повалила вертикальное опорное бревно. Тяжёлое, зараза, зато хватит надолго, бревно хорошее, так-так-так, сюда его, вдоль стены, за которой когда-то была веранда, а то тут что-то уже почти совсем всё прогорело… Сверху — кучу мелочи, для быстроты… Так… Эту доску куда? Ага, вон туда…
Сверху сыпалась всякая горящая пакость, и потому Милка натянула на голову пальто, уже местами прожжённое. Самое неприятное началось, когда закапала тающая смола. Но с этим тоже справилась, и даже обратила на пользу, вовремя отодрав уже мягкие, но еще не окончательно расплавившиеся куски изолята и покидав их в затухающий костёр. Они хорошо горят. И, главное, долго.
К этому времени стенки практически не осталось. Так, пара балок да дверная рама.
Рама горела хорошо. Ярко. С брёвнами труднее — уж больно долго они разгораются. Хотя, с другой стороны, рамы и прогорают быстро, а брёвна — шалишь…
Милка огляделась.
Стена огня окружала её со всех сторон. Вернее, сами стены были огнем, она подожгла их, когда поняла, что разбирать — слишком долго.
Только сверху — серая муть.
А Милка как-то и не заметила, что крыши уже нет…
Впрочем, и огонь не такой уж сплошной. На месте бывшей второй комнаты истончается, образуя длинные чёрные дыры. Самую большую Милка задвинула диваном. Попыталась подтащить к другой сундук, но он развалился, и пришлось раскидать по кускам. Оттащила к Вежливому ворох старой одежды и одеяло, а стол забрала — крыши не было, значит, и падать больше нечему — и сунула в огонь целиком. Можно было попытаться его разломать, все равно столешница каменная и гореть не будет, но слишком уж влом…
А огонь догорал…
Вместо стены пламени их теперь окружало два огненных кольца, вернее — квадрата. Одно, пошире и повыше — по нижнему остову бывшей сторожки, второе — по верхней навесной обводке, там горел заливший арматуру битум.
Стен больше не было…
Правда, был ещё буфет. И табуретка… Впрочем — ошибочка. Табуретки уже нет.
Осколки стаканов хрустнули под ногами, затрещало старое дерево и с гулом взвилось в темноту рыжее пламя.
Хорошее дерево. Сухое.
Его хватит минут на двадцать.
Наверное…
Можно отодрать половицы. И, наверное, минут через десять она так и сделает. Может быть — даже через пять. Может быть даже — прямо сейчас…
Как же болит голова!..
Половицы трещали, не поддаваясь, вогнать между ними шест очень непросто. Но ломать — не строить. Это и ёжику, знаете ли…
А огонь догорал…
Прогорал битум — верхнее кольцо уже совсем не такое яркое и цельное, как полчаса назад. Прогорали и доски.
Теперь уже действительно — всё…
Милка села на бетонный пол рядом с ворохом одежды, в которую Вежливый зарылся с головой. Огонь умирал. Голова раскалывалась так, словно верхнюю часть черепа сняли и надели другую, размера на четыре меньше, и теперь кости сдавливают со всех сторон, мешают думать, режут мысли на ма-а-аленькие дольки…
Она закрыла глаза.
Потом открыла.
Моргнула, не веря глазам. Раньше мешал близкий огонь, а сейчас, когда он прогорал, истаивая до полной прозрачности, сквозь сливающиеся серо-чёрные дыры потихоньку проступали деревья, лес и светлое небо.
Не серое — жёлто-розовое.
Там, за опадающей полосой настенного огня, разгоралась другая, такая же яркая, но только дальше и выше, за зубчатой кромкой дальних сосен.
* * *Глаз Милка не закрывала.
Просто провалилась в черноту. Проснулась от жары — послеполуденное солнце припекало не хуже южного.
— Доброе утро, Вежливый! — потянулась, прислушиваясь к ощущениям. Хмыкнула. — А у меня голова не болит. Совсем, представляешь?!
Он не улыбнулся в ответ.
И сразу угасло солнечное очарование дня.
— Вежливый, какая же ты сволочь, а?! Почему не разбудил раньше?
— Зато теперь у тебя ничего не болит… А до города недалеко.
Она покачала головой:
— Часа три. Ну, два, если повезёт. Да пока ещё кого из наших найду… Нет, уже не успею…
— Может, и успеешь.
— Не ври мне, Вежливый. Даже не пытайся. Всё равно не умеешь…
— Странный всё-таки у вас язык.
— Какой уж есть. Пить хочешь? А я хочу.
Вода была ледяной, обожгла горло, заломила зубы.
— Тебя как зовут-то хоть?
— Сиеста.
— Смешно, — она попробовала это имя на вкус, стараясь, чтобы не очень дрожали губы. Словно обычный обмен любезностями. — Знаешь, у нас так называют послеполуденный отдых. Неплохо мы с тобой отдохнули…
— А тебя — как?
— Лю… Милка! — мотнула головой, в последний момент разозлившись на себя за попытку представится почти что официально. Он то ли не заметил, то ли не обратил внимания. Повторил:
— Юм-мика-а…
Поправлять она не стала.
Какая разница? Особенно — теперь.
— Летят… — сказал он негромко и почти удивлённо.
Милка вскинула голову.
Серебристый диск наискосок вспорол тёмно-голубое небо, на секунду завис сбоку от острова и мягко спланировал прямо на топкий берег.
Вот и всё.
И даже быстрее, чем думали…
— Они не приходят днём! — Вежливый попытался сесть. Не смог, повалился обратно. Сиеста, поправила она себя. Не Вежливый, а Сиеста. У него есть имя.
— Значит, приходят… есть такой суперский гаджет для глаз — называется тёмные очки.
Голос звучал ровно.
И прекрасно…
— Им нельзя очки, ты не понимаешь… Им глаза нужны… Глаза в глаза… Они не могут работать в очках!.. Или они придумали что-то другое, или…
Люк распахнулся и на мокрую траву вышли двое.
И Милку заколотила крупная дрожь.
И что-то полукрикнул-полупропел Сиеста — радостное, на своём. А один из спустившихся поднял волосы на затылке, приветствуя, и они засияли с яркостью электросварки. Это было видно даже на солнце. А второй как-то просто и совсем по-человечески помахал рукой…
— Юмика-а, это Кес! А вон тот — Тиоми, это наши, наши, понимаешь!.. — и ещё что-то, опять по-своему.
Не те.
Вернее — как раз те самые, которые и надо. То же племя трёхметровых и стрекозиноглазых лапочек. К тому же — знакомые…
А потом он сказал им что-то про неё — не слишком плохое, потому что эта пара дружно перевела на неё фасетки и отсалютовала шевелюрами.
А потом, когда Сиесту уже засунули в диск, тот, кого назвали Кесом, обернулся и ещё раз махнул рукой — уже ей, персонально.
А потом диск серебристой молнией резанул по глазам.
А потом…
А всё.
