Кир Булычев - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 36
— А я, ччо, — сказал вдруг Авдеев. Сказал просто вслух, не обращаясь ни к кому конкретно. — Есть такой город.
— Точно, — подтвердил старик Васильич и сплюнул на кучу опилок. — На Корсике. Небольшое судостроение, рыболовство, добыча кораллов. Разведение цитрусовых. А я, чоо, — родина Наполеона.
Какое-то время в мастерской было тихо. Все обдумывали то, что было сказано. Васильич взял рубанок и стал обстругивать доски.
— А что, — сказал он вдруг, — ведь арбалет-то был изобретен в Х веке.
— Особо широкое распространение получил арбалет после первого крестового похода.
Так говорили они в тот день, и разговоры эти были непривычны. И они невольно радовались за себя, как много всяких разных вещей они знают.
— Вот ведь, — заметил кто-то, — был такой адмирал Анжу, Петр Федорович. В 1820 году был направлен для геодезического описания северного побережья Сибири. Прошел 14 тысяч километров…
— А еще была Анжуйская династия, — перебил Васильич, — или Плантагенетов.
И хотя никто из них не мог бы вспомнить, когда и при каких обстоятельствах все это стало им известно, почему-то они не задавались этим. Как не задавались вопросом, почему все, о чем говорят они, начинается с буквы «а». А примерно с обеда их начали волновать темы, начинающиеся с буквы «б».
— Ботокуды! — заметил Авдеев, — ботокуды…
Вечером, уже засыпая, он думал уже о «в»: о Венсаре, о вариабельной статистике и «Вестнике изящных искусств».
Так прошел этот день, первый день, когда Соглашение вступило в силу. Он прошел так не только для Авдеева и его бригады. Повсюду люди принялись думать и говорить о предметах, о которых прежде они не привыкли ни говорить, ни думать. О которых раньше, казалось, не имели ни малейшего понятия.
Информация, которую содержали энциклопедии, была перенесена в память людей примерно за неделю.
Но это был лишь первый шаг. Следующим были специальные знания: высшая математика, физика, философия…
На первый взгляд перемены, которые произошли в мире за эту неделю, были неощутимы. Люди, как и прежде, шли по улицам, торопились на работу, а вечерами возвращались домой. Только перестали смотреть телевизор, не стали играть в домино, и лица у всех стали чем-то другие.
Прочее же все оставалось пока без видимых перемен.
И в цехе, где работал Авдеев, среди свежевыструганных досок и готовых кухонных полок на первый взгляд тоже нельзя было заметить явных перемен. Разве что портрет Спинозы, которого не было вчера, да листки с решением теоремы Ферма, валявшиеся на верстаке.
— Об Осипове, — говорил теперь Авдеев, — я больше не придерживаюсь экстремальных оценок. Шкала оптимальных характеристик личности дает неопределенное число сочетаний…
Теперь все они выражали свои мысли примерно в таких словах и выражениях.
— Производя суждение, — возражал ему Васильич, — надлежит дать дефиницию понятий. Ты же говоришь об Осипове, как о константе. Вне динамики. Вне объективного реестра переменных качеств. Без этих требований суждение нельзя считать корректным.
— Согласен, — не соглашался Авдеев, — согласен. Но поскольку дефиниция, в свою очередь, основывается на суждении…
Васильич недовольно слушал его, стряхивая с бороды застрявшие там стружки.
После математики, физики и философии настала очередь других наук.
Наконец пришел день, когда скачок, который накапливался скрытно, должен был произойти. Люди стали оглядываться вокруг себя и понимать, что многое из того, что привычно продолжали они делать до сих пор, они делали не то и не так.
— Рубанок, — бормотал с некоторым удивлением Васильич. — Надо же! Рубанок. Режущая поверхность. Какая нелепость…
Авдеев вертел в руках стамеску, которой орудовал до этого, и тоже смотрел на нее так, как если бы видел ее впервые.
— Стамеска? — пожимал он плечами. — Стамеска…
К концу дня в цехе действовало уже нечто вроде самодельной автоматической линии. Какие-то рычаги, выползая из стен, брали доски и складывали их вместе. Потом вибраторы делали свое дело, а магнитные толкатели собирали готовое изделие. Наблюдать или управлять этим процессом было излишне, как излишне управлять закипающим чайником или восходом солнца. Время, освободившееся у них благодаря этому, они посвящали возвышенным беседам и благостному размышлению о всем сущем,
То же самое примерно происходило повсюду. В цехах становилось тихо и безлюдно, останавливались станки и прекращали свой бег конвейеры. В министерствах стих стук пишущих машинок и вычислительных аппаратов.
Вместо всего этого появились какие-то устройства со щупальцами, перепонками, крыльями и присосками, которые, кружась и порхая, выполняли теперь то, что с таким трудом делали до этого люди.
Между тем умственная эволюция, единожды начавшись, шла своим чередом.
И уже через несколько дней Авдеев начал понимать, что устройство, которое соорудили они, несовершенно.
— Да, — согласился Васильич, неизменный собеседник его и друг. — В основе должен лежать принцип амбивалентности…
И тут же принялся чертить что-то, высчитывая в уме и шевеля губами.
Вскоре место, где они работали, занял огромный прозрачный цилиндр. Какие-то огненные круги и дуги возникали и плясали в нем, совершая неведомую работу. Но когда новое устройство было запущено, никто из них не испытал ни удовлетворения, ни радости.
— Надо было делать иначе, — хмуро заметил Авдеев.
— Да, — невесело кивнул Васильич и по привычке послюнил палец. — Ионный излучатель. Замкнутый энергетический цикл…
Авдеев послал импульс, и устройство остановилось.
Но когда они внесли то исправление, которое хотели, их осенила новая идея. Не успели, однако, они осуществить ее, как явилась новая, еще более счастливая мысль. Но пока они готовили чертежи и расчеты, она, в свою очередь, устарела.
Теперь они поняли, что так будет все время. Все время мысль будет опережать ее воплощение.
— Что же делать? — скорее риторически вопросил Авдеев и сделал руками жест, как если бы искал по карманам сигареты. Хотя, как и все, с тех пор как начались события, он не курил, но жест остался. Особенно в минуты растерянности.
В других местах было то же самое.
Новые агрегаты и устройства не пускались в ход, потому что они устаревали раньше, чем успевали их собрать. Писатели перестали писать книги, а поэты — стихи. Всякий раз конец страницы был настолько лучше ее начала, что, казалось, будто писал его другой человек. По сути дела, это так и было, потому что эволюция мысли, все ускоряясь, шла теперь своим ходом. То, что сделано было пришельцем с Ориона, стало лишь некой исходной точкой, отправным моментом движения, ни конечных результатов, ни цели которого предвидеть было уже невозможно.
