Юрий Самусь - Полынный мед (главы из романа)
"Кто бы это мог быть, — ломал голову Алексей, — вроде бы почти всех уже знаю. Ладно, выясним. Выглядывать неудобно — подумают, что подслушивал… Однако… Неужели и в этом "отстойнике" еще во что-то верят? "
День догорел. Потянулись от реки влажные полотнища тумана, надрывный крик коростеля заглушал мягкую перекличку перепелов. Сверчок, укрывшийся в трещине, остывающей от дневного тепла стены, робко настраивал свою скрипку.
Связь с Ленинградом наконец-то установили. Алексей выслушал длинные гудки, потом усталый голос телефонистки равнодушно сообщил, что "абонент не берет трубку".
Вышел на крыльцо, не то удивляясь, не то ужасаясь равнодушному спокойствию, зародившемуся в душе еще днем, во время нелепой планерки и чем дальше, тем больше вытеснявшему остальные чувства. "Жизнь, Алешенька, сказок не принимает"…
— Новенький, что ли? — Невысокий старик, почти не различимый в подступившей темноте, вышел из-за угла, опустился на скамейку, поерзал, удобнее устраиваясь.
— Почти что, — из вежливости — говорить не хотелось — отозвался Алексей. — Вторую неделю работаю здесь.
— Стаж, — насмешливо констатировал старик, — а я вот восьмой год эти стены охраняю. Сначала был сторожем при курях, потом зерно от крыс оборонял, теперь науку доверили. Расту!
Алексей отмолчался.
— Да, — снова заговорил старик, — зовут меня, между прочим, Сидор Прохорович. А тебя как величать?
Пришлось представиться.
— И каким же образом попал сюда? По своей охоте иль распределили?
— К матери вернулся.
— Это правильно, — одобрил сторож, — родителей негоже забывать, да и от земли родной отрываться не след.
Алексей вытянул из кармана сигареты, предложил старику. Тот размял сигарету, но прикуривать не стал, заговорил снова:
— Опять, небось, заседали сегодня?
— Обязательно, — подтвердил Алексей.
— И Цезарь, конечно, выступал?
— Ну а как же без этого.
Старик чиркнул спичкой, поднес к сигарете согнутую ладонь и невнятно произнес:
— Вредный он человек.
— Глупый, — обронил Алексей.
— Глупый — само собой, — убежденно заявил старик, — только есть глупцы безвредные, а этот… Не верит ни во что, всех и вся презирает… Хорошо еще, что бог бодливой корове рогов не дает. Был бы он посильнее ух! А так исходит себе на пакости.
— Во что же он верить должен? — равнодушно спросил Алексей. Наука-то ведь не на вере, на фактах держится.
— Ишь ты, — неодобрительно хмыкнул старик, — ну, ежели так рассуждаешь, то с Цезарем сработаешься. Во что верить? Человеку без веры нельзя. Кто в бога верит, кто в себя одного, кто в жизнь, что не бывает плоской, как доска, без неожиданностей да чудес…
— Чудеса наука рано или поздно объясняет — для того она и существует, — вяло огрызнулся Алексей. — Сколько лет пришельцев ровно чуда ждали, а вот свалились они на нашу голову, удивление все мигом пропало. Да и с нечистью разберемся, проанализируем, разложим по полочкам…
— Ну и что дальше? — осведомился старик.
— Дальше… — запнулся Алексей, но не в силах справиться с поднимающимся раздражением, продолжил: — Дальше, как в той песне: "Все выше, и выше, и выше…"
— Ну, ну, — хмыкнул старик. — Погляжу, куда взлетишь. Нет парень, без веры ничего не добьешься. Так и будешь, как курица, крыльями пыль поднимать. Говоришь, объясним, мол, все. Может, и объясните. Только в жизни чудес от того не убавится.
— И сколько же вы их видели? — не сдержался Алексей.
— На мою долю хватит, — неожиданно поскучнел старик, — то, что выжил да здесь вот с тобой болтаю, — уже чудо из чудес.
— Тридцать седьмой? — поинтересовался Никулин.
— Кроме тридцать седьмого еще война была.
— А вы воевали?
— Я-то? — хмыкнул старик. — Воевал, хотя на доске почетной карточку мою и не вывесили… Да и наград на мою долю не досталось. В расход не пустили — и за то спасибо… Ну, коли хочешь, могу рассказать, секретов из жизни своей не делаю,
Воевал я поначалу в пехоте, а в сорок втором, осенью, переведен был в разведроту. Опасное дело, трудное. Но в разведку мне только два раза сходить довелось: раз "языка" в траншеях брали, а другой — в тыл к немцам. Когда оттуда к себе возвращались, меня и контузило. Ну, провалялся в госпитале сколько положено, а потом определили по довоенной специальности в часть — парикмахером. Ты не улыбайся! Парикмахером я был, когда затишье, а в бою становился санитаром. В общем, считаю, что на передовой воевал…
Случилось все первого марта сорок третьего года. Рота наша в ту пору вела бои за деревню Пряники Смоленской области. Мельница там за деревней большая была и расположена больно удобно — на холме. От мельницы той одни стены остались, и никак мы их с фрицами поделить не могли: потому, кто был на мельнице, тот и положением командовал. Выбили мы немцев оттуда в конце концов, окопались мало-мальски. Мельница, как я уже говорил, на холме, стены у нее толстые. Фрицы перед нами как на ладони, и щелкаем мы их из-за стен. Ну, а им, понятно, такое положение не нравится. За день десять атак на мельницу было, но мы ее отстояли. Ночью немцы силы подтягивать стали, артиллерию, и решило начальство наше предпринять вылазку. Удалась она или нет — не мне судить, только из нее не все наши вернулись. И сержант Тимченко не пришел. Он на весь взвод — один орден имел. Построил нас лейтенант и говорит, что если жив сержант — долг наш спасти его, а коли убит, награды боевые нельзя врагу отдавать. Снять с погибшего и доставить сюда. И послал меня как санитара и пять бойцов.
Нашли мы сержанта, жив он был, но ранен. Перевязал я его, на себя взвалил и пополз. А ребята — сзади, чтоб прикрыть нас, в случае чего. Только, немцы, видать, группу нашу заметили. Сперва стрельба впереди меня поднялась, потом сзади. Ушли ребята или нет — про то не знаю, а нас крепко прижали. Сержанту пуля в самом начале перестрелки в голову попала. Подтянул я его в какую-то ложбину, сам туда же втиснулся. Думал, может, переждать удастся, а там и вернусь. Был случай, когда бойца на нейтралке положили у нас на виду. Немцы его, похоже, не видели, но и шелохнуться не давали. Так он до ночи и пролежал носом в землю, а как стемнело — выполз. Ну, и я такой надежды не терял.
Только после того, как стрельба утихла, немцы пошли мертвых подбирать. Слышу — подходят. Сначала сержанта убитого подняли, потом меня. Только живого человека от мертвого легко отличить — у него упругость совсем другая. Поставили меня на ноги, встряхнули. Кровью сержанта я весь залитый был. Ну, они видят, что стою на ногах крепко, и погнали меня в деревню. Там допросили, кто такой, какое задание имел. Сказал я, что поручили мне людям раненым в бою страдание облегчать, а какое задание другие имели — не знаю, про то мне не докладывали. Ну, немцы ничего не сказали. Отогнали меня на конец деревни. Они там четыре избы проволокой обтянули и всех наших захваченных туда собрали.
