Андрей Лях - Синельников и холодильник
Что же, ладно, отныне буду поступать, как сказал поэт; не оскорблю своей судьбы стрельбой печальной и напрасной.
* * *
— Володя, — сказала Полина, — у тебя нет ботинок. Нельзя от зимы до зимы ходить в одних кроссовках. А сандалии? Володя, это же пляжная обувь, и потом, извини, но тебе уже не восемнадцать лет, ты взрослый, солидный мужчина. В общем, завтра вечером идем в «Честер» на Профсоюзной.
Я слабо застонал.
* * *
Так и хочется начать со слов: «Академик Деркач, вздорный старый козел лет семидесяти…» Но нет, воздержусь, скажем иначе: хотите верьте, хотите нет — в такое не вдруг поверишь — но белорусского академика Деркача звали Ставр Годинович. Я почувствовал, что погружаюсь в сказку все глубже и глубже. Минский кудесник и впрямь смахивал на жреца-друида. Если считать ото лба, то голова его была наполовину зеркально лысой, а вот дальше, начиная с темени, вставал веер грязно-белых волос — словно распущенный хвост потрепанного седого павлина или восход солнца, неумело, но старательно намалеванный первоклассником. При этом косматые брови адепта пономаревской школы оставались угольно-черными. После того, как он не то в десятый, не то в двенадцатый раз, нимало не сдерживая злости пополам с отвращением, сказал мне: «К нашей работе это не имеет отношения», я решил сменить стиль.
— Хорошо, Ставр Годинович (Тьфу ты, почти Днепр Славутич!), поставим вопрос иначе. С вашей точки зрения, то есть с точки зрения теории информационного поля, такая вещь вообще возможна?
Он смолк и на некоторое время задумался. Потом, неожиданно демонстрируя объективность мышления, произнес:
— Да. Возможно… С этого момента я стал его немного понимать. За долгие годы столько разных дураков всех рангов мешали ему делать дело, которое он считал Нужным, что бездарно отнимающий время бестолковый мент с бредовыми подозрениями выглядел просто досадной мелочью. Тут же наш борец за идею и показал характер, взвизгнув в конце фразы:
— …но никаких подсадных наседок я у себя не потерплю!
На своем веку я повидал немало бед, выросших из упрямства и дури начальственных патриархов, и тоже начал потихоньку накаляться.
— Ставр Годинович, боюсь, вы плохо представляете себе ситуацию. Если мы сейчас не разберемся с этой историей, сюда пожалует ФСБ, и они будут разговаривать по-другому. Вся ваша группа, включая ту девушку, которую я видел в приемной, через сорок восемь часов окажется в северном Казахстане, под землей, в бетонном бункере, и там вам будет предоставлен полный простор для исследовательской деятельности… на неопределенный срок. И еда, не скрою, будет немного другая.
— У них сейчас на это денег нет, — с мрачной уверенностью возразил Деркач.
— На это найдут, уверяю вас.
— Не те времена!
— Времена всегда одинаковые. Хотите проверить? А наш сотрудник поработает у вас три недели, никому не помешает… и мы закроем дело. Если никого не найдем. Ставр Годинович, да будьте же благоразумны! Вы как-то уж очень сопротивляетесь сотрудничеству с органами. И не смотрите на меня так, не я затеял всю эту чертовщину.
Он посмотрел на меня уже с откровенной ненавистью, потом свирепо ткнул пальцем в кнопку громкой связи, там что-то мяукнуло, но не сработало, и академику пришлось говорить просто в трубку.
— Виктория. Кто из наших на месте? Саша? Пусть зайдет ко мне. Что? Да, конечно… Тогда зайди сама.
Практически мгновенно появилась стильная сложно стриженная пышечка в модных затененных очках. Ставр немедленно оттаял.
— Вика… Вот молодой человек… Заказчик. Интересуется прибором. Отведите его в контору, и пусть Саша ему все расскажет.
Я немного растерялся от этой новоявленной прыти, мои планы выглядели несколько иначе.
— Ставр Годинович, я, вобщем-то, мало что в этом смыслю…
— Ничего, вас просветят, а заодно узнаете дорогу… и можете мне ни о чем не напоминать! — снова фальцетом взвыл проклятый друид и погрузился в какие-то бумаги.
* * *
Когда-то это был заводской цех. Там, где разъезжал взад-вперед кран-балка, теперь соорудили галерею, по которой я и шел вслед за Викторией, резво скакавшей на своих рояльного вида ножках; на эту галерею открывались двери бесчисленных офисных пеналов, созданных по бессмертному рецепту общежития имени Бертольда Шварца — с той только разницей, что фанеру, лучший проводник звука, ныне сменил гипсокартон. Само цеховое пространство сверху как две капли воды походило на крысиный лабиринт из учебника по зоопсихологии: прямоугольная головоломка отсеков и закутков, заставленных разномастными коробками, разделенная центральным коридором.
Где-то после третьей двери я сообразил, что другим концом все эти пеналы выходят в соседний, точно такой же цех, и машинально прикинул, что в случае необходимости через такой вот проход-сквозняк сюда можно очень мило проникнуть, минуя все посты и двери. Вывески контор-арендаторов особым разнообразием не радовали — стандартные «монолиты», «градиенты» и «комплект-сервисы», с плюсами и без плюсов, среди них — какая-то одинокая «Альма». Мои клиенты тоже оригинальностью не блеснули, назвавшись «Парамед плюс».
Сидя у выступа балки в гипсокартонной кишке, залитой ненатуральным плазменным светом, и ожидая своего Вергилия, я успел выяснить для себя две вещи. Первая — внешность господина Машковского Ильи Михайловича, которого я, естественно, знал только по голосу, ветхого старичка, увязшего в дебрях программы 1-С, и второе — что мои друзья-друиды вовсе не ограничивались заработком на эксплуатации информационного поля. В каталоге с тусклыми картинками имелась, например, энергетическая табуретка, вливающая в человека бодрость, так сказать, с черного хода, такого же свойства стельки с проекцией египетской пирамиды, и еще немало занятных мелочей. Но гвоздем программы было, несомненно, воплощение идей Пономарева.
Тут и появился мой гид. Здоровенный дядька, явно мой ровесник, но выглядел намного старше — уж очень какой-то обрюзгший и обвисший. Но двигалась эта махина, отдадим ему должное, с удивительной легкостью и даже некоторой ломаной грацией. Пока он подходил к моему столу — спасибо длинной кишке, дала время — я успел основательно призадуматься.
Походка может много чего рассказать о человеке. Ну, например, много типов походки выражает самоутверждение. А у одной моей знакомой походка была извиняющаяся — она прямо-таки жалостно лепетала: «Вы уж простите, что я оскорбляю своим видом ваше зрение, мне и самой неловко, может, отнесетесь к моему существованию с юмором?»
