Владимир Печенкин - Два дня «Вериты»
Мне хотелось, чтобы Анита приехала на время ее каникул. Но Флетчер решительно запротестовал, ссылаясь на важность моей работы, и я не стал с ним спорить. Написал только пространное письмо Аните.
Да, здорово мне досталось за полгода работы. Бриться — и то некогда было. К осени закончил монтаж экспериментальной установки. Флетчер тогда улетал на неделю в Штаты, и это было очень кстати, я мог спокойно заниматься чем угодно.
Техники Хилл и Тейсон окончили монтаж последнего узла установки, и я отпустил их раньше обычного. Они складывали инструменты и весело переговаривались. Им в голову не приходило, какую пилюлю поднесли человечеству их ловкие руки. Уходя, Хилл сказал мне:
— А у вас нездоровый вид, мистер Богроуф. Не хотите ли с нами в бар, пропустить рюмочку?
— Немного устал, и болит голова. Ничего, пройдет.
Я лгал как можно хладнокровнее, всей душой желая, чтобы они поскорее ушли. Они поверили в мою головную боль: вероятно, вид у меня был не совсем здоровый. Хилл добавил сочувственно:
— Поверьте опыту, мистер Богроуф, если при вашей-то нагрузке не напиваться время от времени, может получиться короткое замыкание… — он покрутил пальцем у виска.
Они ушли. Я запер дверь на ключ. Внимательно проверил все узлы моего детища. Как будто все в порядке. Рука моя дрожала, когда я включал рубильник.
Установку я назвал «Веритой», от латинского слова «веритао» — истина. Так вот, я включил рубильник. Зажглась сигнальная лампа. Постепенно стал наливаться зеленым светом овальный глазок волнового индикатора. Прислушиваясь к ровному гудению установки, я вращал ручку настройки, пока светлые полоски индикатора не сомкнулись вплотную. Тогда я сделал шаг и встал против трубки генератора, в зоне луча импульсов…
Нет, в первый момент я не почувствовал ничего. Кроме тревоги, что опыт оказался неудачным. Но не успел повернуться к пульту, чтобы изменить режим… как к горлу, к лицу прихлынула словно теплая волна, все кругом замерцало, захотелось кому-то сказать нечто важное… Но ведь ты сам испытал это, Джо. Словом, моя мечта, моя «Верита» ожила!
Кажется, я запел тогда, хотя такое редко со мной бывало в те напряженные месяцы. Но прилив возбуждения продолжался всего минуты две-три, и все прошло. Я глянул на индикатор. Его полоски разошлись — излучение импульсов прекратилось! Какая может быть причина? Упало сетевое напряжение? Тогда почему ровно горят лампы освещения? Я потянулся к ручке настройки. Но полоски индикатора дрогнули, стали сходиться, и новая волна заискрилась метелью… Я понял: интенсивность излучения почему-то сама по себе изменяется через неравные промежутки времени. Или я ошибся в вычислениях, или просто где-то слабый контакт, непрочная пайка. Но все-таки «Верита» действует!!!
В дверь постучали. Как это было некстати! Я рванул рубильник. Тотчас возбуждение схлынуло, немного закружилась голова. Но осталась радость, торжество победы над невидимым движением магнитного поля, торжество грядущих побед над человеческой лживостью. Да, ради таких моментов стоит жить!
Постучали снова, я подошел и повернул ключ. Инженер Шпеер. Принес какие-то расчеты, которые я заказывал ему утром.
— Благодарю, герр Шпеер, — сказал я. Ему нравилось, когда его называли «герр». — Входите, пожалуйста.
— У вас веселое настроение сегодня, мистер Богроуф? — вгляделся немец в мое лицо.
— Болела голова, а теперь прошло, — беззаботно ответил я. — Всегда приятно, если ничего не болит. Садитесь, герр Шпеер, поболтаем немного.
Он взглянул с удивлением — «болтать» у нас не было принято, — но послушно сел, чинно положив на колени широкие ладони и поджав длинные ноги.
«Черт его возьми, — подумал я, глядя на нежданного визитера, — да он просто сам напрашивается в первые подопытные! Раз уж вы явились, герр Шпеер…»
— Вы родом из Штатов, герр Шпеер? — спросил я и незаметно, как бы в рассеянности, включил рубильник, отступив затем к окну, за пределы импульсного луча.
— Нет, я настоящий немец, из Фатерланда. Моя родина — Бавария.
Шпеер приосанился, развернул плечи, как будто встал «во фрунт». Но сразу сник, ссутулился, словно устыдившись чего-то.
— Как же вы оказались здесь?
О, генератор действовал! Обычно бледные щеки немца зарумянились, заблестели глаза, и у него начался неудержимый приступ словоизлияния. Замкнутый, угрюмый Шпеер заговорил, прижимая ладонь к сердцу, словно в кирке на исповеди.
— Все это очень просто. И все это очень сложно для меня. Я был… Я был офицером Третьего рейха! Обер-лейтенантом вермахта, да. Я воевал на восточном фронте… Боже мой, как я остался жив в этом ужасе! И для чего я остался жив?! А потом бои в Польше, в Германии… в моей родной Баварии! Нас били, боже мой, как нас били! Я был уже лейтенантом в начале войны, когда солдаты рейха победно входили в Прагу, в Париж! Когда оркестры гремели марши, все казалось легким и доступным! Но я забыл все это! Забыл и наши победы в России… Помню только, как нас били у себя дома, в Германии… О, Германия, несчастная страна, несчастный народ!
Передо мной сидел жалкий, словно выжатый человек, рыжеватый уже и лысеющий, бывший обер-лейтенант рейха. Сидел и плакал широко раскрытыми белесыми глазами, всем ссутуленным телом. Ничего хорошего не дала ему правда.
— У вас семья в Фатерлянде?
— Была. Была, да… До сорок пятого года. Все кончила американская бомба. Домик наш… стоял у самой железнодорожной станции. Маленький тихий домик, с садиком… весь в цветах… моя муттер любила цветы, да… — он вынул чистый, аккуратно сложенный носовой платок, вытер лицо, скомкал. — Когда я наконец догадался дезертировать и пришел в мой городок… дома, моего дома уже не было. Моя Гертруда, две дочки и муттер… Больше ничего у меня не было… И я не мог вынести, я бежал — от боли, от выстрелов, от грохота… от моей Германии! Куда угодно, лишь была бы тишина! Пусть в Америку, да! Америка никогда всерьез не воевала. Мой дальний родственник из Кёльна, группенфюрер, собрался за океан. Ему нельзя было оставаться, потому что слишком много у него на счету разного… Но он успел кое-что награбить, когда завоевывал Европу. И теперь хотел в Америку. Я умолил этого мерзавца взять и меня. Все равно ему нужен был человек, который присматривал бы за вещами, и он согласился…
— Вас-то что заставило бежать? Вы натворили что-нибудь?
— Я служил офицером связи, что я мог натворить? Служил, не задумываясь, но когда пришлось задуматься… Все мы виноваты, каждый офицер, каждый солдат. Виноваты перед миром и Отечеством. Не расстрела я боялся, это было бы даже к лучшему. Боялся войны. Боялся, что как только все поутихнет, генералы опять захотят воевать. Так бывало всегда — германские генералы начинали войну, одерживали победы, а потом их неизменно били… Я был прав тогда. О, как я был прав! В Бонне кое-кто опять кричит о войне… Чем это кончится для родины моей, и для меня в Америке?
