Вячеслав Куприянов - Башмак Эмпедокла
- Что писать? - спросил тогда Эдик Померещенского, когда тот примерял брюки.
- То же самое, - посоветовал Померещенский, - но только в Америке и для французов.
Так родился писатель Лимонов.
Отдельно были изображены пиджаки, украденные у Померещенского еще в студенческом общежитии. Они были нарисованы им самим по памяти и изготовлены еще в социалистических странах. Окружали их стихи о геологических партиях и борьбе за мир. В конце сборника были стихи о загранице, тоске по родине, по-германски гениально-туманные намеки об уходе из этой жизни в другую, что сопровождалось уже теплой верхней одеждой, дубленками, волчьей шубой и заячьим тулупчиком, как будто автор действительно вот-вот уйдет на мороз, а затем и в историю.
* * *
Назад, мой читатель! Не спешите провожать в историю нашего героя. Да и на мороз провожать его рискованно, не успеешь моргнуть, как он выпорхнет где-нибудь под солнцем Аравийской пустыни, но в оазисе, но среди пальм, чья горделивая осанка напоминает нам вдохновенное вечное перо. Наш герой неисчерпаем, как атом, а его тоска по пальме, стремление от дерева к саду, от сада к дремучему лесу, этот побег от одиночества к шуму вселенского карнавала, все это вело его к проповеди массового искусства, апофеозу братства всех полуграмотных. Он мечтал в своих ранних эссе о том времени, когда вслед за братьями Гримм, за Гонкурами, все люди станут братьями и все будут сочинять. Ведь создали же братья Люмьеры такое счастливое положение, что все неграмотные стали братьями по кино. Но Померещенский проповедовал другое, грамотное направление - жалобизм. Пока братья недовольны друг другом, они все вместе пишут одну книгу великую книгу Жалоб, которая в отличие от тибетской оКниги мертвыхп никогда не может быть завершена. Доступ к этим книгам был затруднен, их прятали, их не выдавали, а на пишущих пытались оказывать нажим, утверждая, что точное название такой книги - книга Жалоб и Предложений, поэтому, пожалуйста, пишите побольше предложений и поменьше жалоб. Однако жалобы оказались сильнее предложений, что и стало в результате зародышем гласности и началом нового мышления. Успех жалобизма связан с едой, почти по Бертольту Брехту, сначала жратва, потом писанина. У кого наоборот, те считаются профессионалами. Суть же направления в том, чтобы тон задавали любители, то есть массы. Жалобизм был истоком многих современных течений, хотя и уходил своими корнями в глубокое прошлое как словесности, так и общественного питания. Померещенский утверждает, что в этом движении впервые после призыва пролетариев в литературу осуществлено творчество всего народа. Это подтверждают примеры:
...Я заказал себе незатейливый континентальный ужин - салат из брюссельской капусты, суп-пюре из креветок, бараньи мозги, жаренные в сухарях и бокал шабли. Официант с лицом корабельного стюарда ответил, что мозгов в сухарях, кроме моих, здесь не найдется, а потому подать мне могут только дежурное блюдо, куда входят щи суточные, кура отварная вчерашняя и фирменный напиток. Что за фирменный напиток? А такой, какой у нас все пьют. Я был не в силах противостоять и хамовитости официанта и собственному унизительному чувству голода, и попросил принести то, что есть. Но как только мне поставили щи суточные, они вдруг начали стремительно испаряться вместе с крепким запахом, точно также и кура вчерашняя, едва приспустившись на стол, завертелась и обратилась в жалкую цыплячью кость. В свою очередь фирменный напиток сам по себе булькнул, выпятился из стакана и тут же обратно в стакан плюхнулся, будто кто-то воздушный плюнул туда. Тут я и понял, что это значит, когда часто повторяют в этой земле - несолоно хлебавши. Я расплатиться был вынужден не столько под угрозой физической силы, а скорее силы нечистой, какой мне показались потянувшиеся ко мне руки официанта и подоспевшего ему на помощь повара, тут я догадался, зачем в этом заведении вообще повар. Ухожу писать продолжение оРоссии во мглеп. Другая запись более сбивчива, почерк слабый и неровный, как будто перо писало само без достаточного нажима: ...Я не нашел поблизости ничего более приличного, вот и заглянул сюда. А как я очутился здесь, где трудно найти что-нибудь приличное, известно едва ли даже моему Создателю. О, мой Создатель! Я думал, что ко мне отнесутся здесь не как к обычному посетителю, ведь я известен всемирно. На мое удивление, разбитной малый, разносивший с большой неохотой скудные кушанья, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я занял место за пустующим столиком. Я попытался объяснить ему жестами, как Робинзон Крузо дикому Пятнице, что мне от него нужно, не мог же я обращаться к нему по-английски, я уже давно понял, что я не на острове. Мои жесты остались без ответа, в отчаянии я схватил малого за полу засаленной жакетки, когда он пробирался мимо, но он только пошатнулся, это никак на него не подействовало, так как он и без этого шатался. В это время вошел господин в котелке и с тростью, сел как раз напротив меня за столик, не удостоив меня даже взглядом, он обратился к малому с какими-то междометиями, и тот нелюбезно завернул к нему. Они объяснялись на неизвестном мне наречии, после чего моему новому, более удачливому соседу доставили первое блюдо. Но я оказался проворнее, съев и первое и обглодав мужественно второе, пока тот обстоятельно пытался разглядеть, что же ему подано. Кое-как насытившись этой скверной, хотя и дармовой снедью, я уже дал волю своему вкусу, почему и выплюнул глоток жидкости из стакана, принесенного моему озадаченному соседу, думаю, это спасло жизнь как мне, так и ему. Где-то я его видел, по манерам он напоминал островитянина, столь сдержанно и благородно воспринимал он исчезновение своих заказов. Завершив свою победу над миром в акте еды, я поспешил удалиться, чтобы не видеть уныния благородного джентльмена, когда к нему придут за расплатой. Унылое место, унылое и убогое, вот что я хочу сказать, и не эту харчевню я имею в виду, а всю обжитую вселенную. Подпись: Человек-Невидимка.
...Празднуя нашу сокрушительную победу над командой оСтреноженные кентаврып, мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости, едой и питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и поварам ресторана оКосмосп. Просим простить за осколки. Все оплачено нашими болельщиками. Подпись: игроки команды оПучинап, всего одиннадцать подписей, одна из них крестиком (левый крайний).
...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном небесном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в таком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо приятно сознавать, что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их величественных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на поиски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки ? 794652138046291004 -Х. Таковы извлечения из некоторых книг, написанных нашими братьями по разуму. Эволюция этих книг проста, от бедности языка и жизни к богатству языка и жизни. Одна из первых жалобных книг - оБедные людип - была написана тогда, когда еще были бедные, поэтому и писал ее всего один человек. С прогрессом человечества появилась такая знаменитая книга, как оБогатые тоже плачутп, автор которой уже не важен. Зато важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно невооруженным глазом на посиневшем от слез экране. Становясь все богаче и богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб, и все меньше обращают внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству массы все больше пляшут и поют. Пение более ограничено для масс, чем писанина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка масс возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему ликованию. Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать, жужжать, лепетать, квакать, улюлюкать, крякать, квохтать, кукарекать, выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать - и тому подобное, и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих. Но если огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить, цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать - до двух, до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, - экстаз будет полным. Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая свои звуки настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И тут к звуку подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона, дают ему вид, блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение соединяется с танцем, состоящим из двух па - ерзания и подскакивания, так как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях. Любой из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых области. Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно закрыл эту тему своим нашумевшим сборником оВызываю любовь на себяп. Другой нашумевший сборник - оМоя любовь обрушилась на всехп - это уже гражданская лирика. Затем поэт углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами как поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с исполинских стихов, его оГигантские шаги в незнаемоеп продавались в спортивных магазинах, были они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой руки - специальный был переплет с захватом, книги эти охотно брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался от футуризма. А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое слово занимало в них отдельную строчку:
