Олег Верещагин - Новое место жительства
Ну, это только казалось, однако в одном месте рельсы повисли в пустоте над неширокой ленивой речушкой, почти полностью утонувшей в густых лопухах и репейнике. Почти ручьём, можно сказать, но… утонувшей, кстати, довольно глубоко под ногами. До воды было метров пять. Двухэтажный дом, а казалось, как обычно бывает в таких случаях, и ещё выше. Ни шпал, ни мостика под рельсами не осталось. Зато внизу торчали какие‑то балки. Нехорошо торчали, выжидающе как‑то, да ещё и скалились оголённой арматурой. Приглашали, так сказать.
Я толкнул на пробу одну рельсину ногой, без раздумий (думать в таких случаях вредно и даже опасно) раскинул руки и в шесть шагов перебрался по ней на другую сторону. И, словно в награду, увидел, что впереди — тут и там проткнутые неутомимой травой, выщербленные остатки выходящей откуда‑то справа широкой бетонированной дороги, уводящей прямо внутрь первого корпуса — в большущий квадратный проём, куда можно было с лёгкостью поставить большущий дом… Наверное, к заводу можно было выйти проще, чем ломился я. Но я — не жалел о проделанном пути…
…Большинство наших страхов живёт в наших головах. И они не сами там зарождаются — их туда вкладывают. Так было всегда.
Не понимаете? Поясню, о чём я. Я и сам этого не понимал, но три года назад в США, во Флориде, познакомился с одним нашим эмигрантом. Он уехал из России в каком‑то лохматом году — бодрый такой старичок, которого привлекло, что я, разыскивая мелочь в кармашке шортов, чтобы купить мороженое, тихонько ругался по–русски. Обычно пожилые люди зануды, этот самый «миста Хлёпоу» тоже был не без такого, но иногда рассказывал интересные вещи. Ему, кстати, и принадлежало это небольшое пляжное кафе, и я частенько седлал стул возле стойки и болтал с ним про разные разности.
Я тогда жутко боялся глубокой воды. Получилось так, что незадолго до этого, ещё в России, я набрал в прокате дисков с «ужастиками» и, пока мать занималась какими‑то «делами», допоздна крутил их на плеере. Я тоже не железный и тогда ещё не вполне освоил искусство себе приказывать. Так вот. Ужастики оказались все на морскую тему — разные там «челюсти», «щупальца» и прочие несси с пираньями.
Как результат, я оказался на берегу океана и в него старался не заходить. Как‑то раз плавал на матрасе и меня вдруг охватил такой страх, что я обмочился. Смешно — к тому времени я не боялся ни маньяков, ни драк с мальчишками старше себя, ни собак, ни темноты. А тут вдруг напустил в плавки от навалившихся мыслей и даже руки в воду не осмеливался опускать, чтобы грести к берегу. Про это я, конечно, этому самому Хлопову не рассказал, но в целом у нас пошёл разговор о страхах. И я признался, что боюсь глубокой воды.
И вот он мне сказал интересную вещь. Когда ему было столько же лет, сколько мне, он жил на берегу Тихого океана, где‑то на Дальнем Востоке. Они не вылезали из воды часами. И никто ничего не боялся. Никому просто–напросто и в голову не приходили те страхи, которые терзали меня! (И, как выяснилось, не меня одного — оказывается, чуть ли не 30% американцев — взрослых людей! — боятся океана по той же причине, что и я!) Потом, сказал этот самый Хлопов, кому‑то пришло в голову снимать фильмы о страхах. И через кинотеатры, а потом — через видео стали заражаться одними и теми же страхами миллионы людей. А на самом деле эти страхи — просто в людских головах. Это даже не их собственные страхи и вообще не реальные страхи. И получается идиотизм — вполне реальных преступников люди боятся намного меньше, чем «челюстей», например.
Мне эти рассуждения показались тогда не совсем понятными, но очень интересными. И я спросил, а вообще боялся ли он чего‑нибудь такого в детстве? Старик задумался и сказал, что, пожалуй, нет. Что тогда все вокруг были уверены: человек — самое могучее существо на свете, а ничего сверхъестественного просто не бывает. Время было такое. Поэтому его страхи были только реальными. И короткими, совсем не отравлявшими жизнь. Он рассказал, как однажды на спор залез на мачту грузового крана и вдруг испугался высоты. Застрял там, наверху, с трудом смог спуститься вниз. Но уже через полчаса страх полностью прошёл.
Я, помнится, ему немного позавидовал. А позже и сам понял, что в окружающем мире хватает страшного — и незачем себя пугать Фредди Крюгерами и Джиперсами–Криперсами. Да и нестрашными они какими‑то стали. Подрос я, что ли?
Но страхи у меня остались.
Остались.
Ведь вообще‑то люди пугали себя почти всегда. Вот та же Баба Яга. Ну кто её сейчас боится? А лет триста назад — боялись, да как! И верили, что она существует. А это ведь и было почти то же вложение «готовенького» страха в человеческие головы, только не через видео, а через сказки–песни там разные. Как там Дед Мазай у Некрасова говорит? » — А леший? — спрашивает охотник, ну, в смысле, не страшно ли деду в лесу. И дед смеётся, отвечает что‑то такого типа, что: — Не верю!.. Ночь напролёт его звал–поджидал, да никого я в лесу не видал… — но тут же, что интересно, сам же и признаётся: — Ночью? Вот ночью робел я и сам. Очень уж тихо в лесу по ночам…» Так что верь–не верь, а всё равно какой‑то иррациональный страшок в любом человеке живёт. Наверное, из прадавнего прошлого. Главное — не дать ему себя оседлать, а то не отобьёшься потом.
Я и не давал. И в общем‑то уже давно без труда.
Но сейчас мне стало жутковато.
Нет, не от того, что я представил каких‑то вставших из могил мертвецов–передовиков производства, навечно прикованных к ржавым станкам зомби — отстающих и лодырей — или мрачную Тень Последнего Директора Завода. А просто — уж очень громадными были помещения. Громадными, солнечными — и пустыми. Казалось, что я попал в страну великанов, вымерших от какой‑то эпидемии. Что‑то похожее у меня получилось в Египте, когда я подошёл к сфинксу. Меня буквально раздавило величественное равнодушие монумента.
Почти то же вышло и теперь. Я медленно шёл по этим великанским комнатищам, и у меня не хватало воображения представить себе, сколько же тут работало людей и для чего могла понадобиться вся та продукция, которую они выпускали. Это же моря металла!
А потом мне стало… грустно.
Да. Страх ушёл совсем и появилась грусть. И снова — у меня так тоже уже было, когда я в Англии смотрел музей бронетехники. Могучие машины, казалось, тяготятся быть «экспонатами». В их молчании чудился тоскливый укор рыцаря, которого принудили развлекать туристов «потешными боями». И я, помню, тогда вечером фантазировал, как по ночам к танкам приходят их прошлые экипажи, заводят моторы и «вспоминают минувшие дни», как у Пушкина.
То же я ощутил и здесь. Как будто вошёл в кузницу, где ковали могучее волшебное оружие, потрясавшее мир — и увидел, что горн потух, наковальня опрокинута набок, и среди стоек с подёрнутыми ржавчиной инструментами висят в пыльной серой паутине высохшие мухи…
