Максим Макаренков - Рассказы
Так и неслись годы. Рос Лешка, росла и я. Чем старше он становился, тем реже вспоминал о своей смертности. И мне становилось от этого легче. Я радовалась тому, что из маленького мальчишки, который не заплакал во время первой драки в детском саду, вырос жизнерадостный и добрый человек.
Иногда он просыпался среди ночи в холодном поту, тяжело дышал, понимая, что умрет, что однажды все закончится. А потом обнимал жену, которую очень любил, утыкался ей в ложбинку между грудей и засыпал. А я продолжала бодрствовать…
Мир старился. Точнее нет, мир оставался прежним. А вот я и Лешка старились, и я все чаще ловила на себе его взгляд. Задумчивый и усталый. Он постоянно вставал по ночам, шел на кухню, садился на табуретку возле окна и курил, уставившись в ночную темноту. Табуретка тихонько поскрипывала. Когда он устраивался поудобнее и сидел неподвижно, огонек сигареты освещал морщинистое, но по-прежнему самое дорогое для меня лицо. Я садилась рядом и ждала, когда же он успокоится и пойдет спать. Врач сказал, что Лешке вредно волноваться. Да и курить ему не стоило, но заставить его бросить я никак не могла. В этом он был страшно упертый. Не слушал даже жену. Отшучивался, говоря, что такой положительный джентльмен просто обязан иметь хоть какие-то вредные привычки. Ну, хоть одну.
А однажды страх обрушился на меня. Я, как и Лешка в детстве, стала тихонечко подвывать и закусила губу, чтобы никто не услышал, как я вою и всхлипываю. Словно щенок, слепо тыкающийся носом, и не понимающий где он и когда же ему дадут молока, я забралась под одеяло и прижалась к Лешке. Он спал. Спал тяжелым нездоровым сном, с трудом всхрапывал, сложив руки на животе. Полгода назад мой единственный схоронил жену. С тех пор он почти перестал следить за собой и почти постоянно спал. Я лежала, гладила его лицо и тихонько плакала от страха и неизвестности. Вчера приезжал Лешкин сын. Бодрым голосом говорил какую-то чушь, оставил в холодильнике еду на неделю и, потупив глаза, быстро ушел, сказав, что отец держится молодцом. А Лешка только молчал. Смотрел мимо, в пустоту, время от времени резко поворачивал голову, пытаясь увидеть что-то, чего не видел больше никто. Только я знала, что смотрел он на меня. Мой силуэт видел он и начинал вглядываться пристальнее, надеясь понять, что же там за фигура прячется в тенях.
А сейчас мы лежали рядом, и я снова, как много-много лет назад, гладила его волосы, поседевшие и поредевшие. Нежные и мягкие, словно в детстве. Тихонько тикали часы, во дворе чирикали птицы, щебетали дети, трещал мопед.
Лешкино дыхание становилось все тише и спокойнее. А потом он выгнулся дугой потому, что в сердце его вошла ледяная игла. Он захрипел, пытаясь проснуться и стряхнуть эту непереносимую боль. Я закричала и заплакала в голос, прижала его к себе и стала трясти. Он не просыпался, натужно хрипел и корчился от боли. И тогда я сделала единственное, что только могла. Я поцеловала его и остановила Лешкино сердце.
Не страх, не ужас, а нечто во много раз превосходящее все эти слова и понятия, затопило меня. Я исчезала. Я пропадала и понимала, что больше никогда не увижу Лешку. Веселого Лешку, который составлял смысл моего существования. Но я не могла смотреть, как он мучается, не могла оставить его тонущим в этой боли.
Лешка неподвижно лежал на кровати. Он больше не дышал. Лицо его разгладилось, нижняя челюсть отвисла так, словно он увидел что-то удивительное и не может придти в себя от изумления. А меня скручивала жгутом боль. Я только успела крепче прижаться к остывающему телу, черная волна затопила меня и я исчезла.
В последний момент я успела подумать, что все же не зря появилась на свет. Я успела избавить Лешку от самой сильной боли, перехитрила ее, приняв на себя.
Так и должно быть.
Ведь никто не любит человека сильнее, чем его Смерть.
Метель
Зимний лес для людей — это три цвета. Зеленый, черный и много-много белого.
Раньше для меня он тоже был таким.
Теперь это еще и цвета, звуки, запахи. Не повстречай я Расту, так никогда и не узнал бы, как пахнет свежий снег. И осенью не слышал бы, как шелестят опавшие листья под ее легкими сильными лапами. В мою пасть не брызгала бы терпкая кровь лося, которого мы загнали вдвоем. Только вдвоем.
На руке у меня так и остался шрам от ее зубов. Она успела укусить меня и тем спасла. Мы сумели разорвать кольцо обезумевших от страха и ненависти людей и побежали. Но вслед свистнули стрелы. Две нашли цель, засели в моей спине. Я брел к опушке и все не верил, что еще иду, что до сих пор жив. И в то, что волчица, которая несется рядом — это та девчонка, которую я отбил у лихих людей и притащил в свой дом на окраине деревни, — тоже не верил.
Гнались за нами недолго. Побоялись в сумерках идти в лес.
Когда я пришел в себя, то первым, что увидел, была ее улыбка. Раста гладила мои волосы и улыбалась. Поодаль валялись сломанные стрелы.
От ран остались только шрамы, почти незаметные. За ночь все зажило. Значит, я перестал быть человеком.
Жизнь стала простой, понятной, светлой, как хороший летний денек. Потому что рядом была она. Раста. Моя и только моя.
В самой глубине леса я сладил дом. Люди нам были не нужны. Хватало деревьев, неба, реки. И стаи, которая приходила проведать Расту. Сначала только ее. А потом и меня. Я был неутомим, стремителен и силен. Не боялся первым вцепиться в лося, рвать шкуру, мотая головой, все крепче и крепче сжимая зубы, пока пасть не заполнял вкус крови. Стая приняла меня.
На рассвете мы возвращались на поляну, к дому. Ждали восхода солнца, ластились друг к другу, покусывая в шутку. Раста порыкивала, отбегала в сторону, потом сама бросалась, дурашливо шлепая меня лапой по морде.
Всходило солнце. И мы, обессиленные, нагие входили в дом. Любимая крепко обнимала меня, целовала жадно, будто не веря, что все это не морок.
Раста любила сидеть на крыльце и, подперев кулаком подбородок, смотреть, как играют на поляне перед домом наши дети — Ольга и Ольгерд. Они были такими же сероглазыми и улыбчивыми, как мать. Раста уверяла, что силой и смекалкой они пошли в меня. Я только хмыкал в бороду и прятал взгляд. Было приятно.
Еще одним дети пошли в мать — были они и людьми и волками. Оборотнями. И мы стали учить их охотиться. Они смешно трясли лапами, переваливаясь в снегу, рассерженно тявкали друг на друга, когда здоровенный русак уходил у них из-под носа, но упорно старались его догнать.
А днем они хохотали, играли в снежки, потом Раста с Ольгой готовили, а я уходил с Ольгердом на задний двор и учил стрелять из лука, держать рогатину, владеть ножом и топором.
