Иван Сибирцев - Сокровища Кряжа Подлунного
Так год назад говорил, мечтал, требовал геолог Василий Рубичев. А теперь он должен погибнуть от соприкосновения с ничтожной долей той энергии, о которой так страстно мечтал.
Эта мысль точно обожгла Стогова, и он задал Веснину вопрос, давно мучивший его, но который он все боялся произнести вслух:
— Это я убил его? Моя горячность, мое стремление на Незримый?
Веснин понимающе печально усмехнулся:
— Нет, профессор. Такой человек, как Рубичев, пошел бы на Незримый даже и один, по собственной инициативе. Не ваша горячность убила Рубичева. Он стал жертвой силы, которую люди пока не могут подчинить своей власти.
Веснин задумчиво прошелся по комнате, остановился против Стогова и, глядя прямо в глаза собеседнику, тихо сказал:
— Сибирский геолог Василий Рубичев погиб так же, как погибли Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри, как погибли сотни физиков и геологов, инженеров и рабочих. Кровавой ценой платит человечество за постижение тайны атома. Не пора ли вам, физикам, загнать этого злого духа в такой сосуд, из которого он уже никогда не вырвется…
Нелегкая жизнь лежала за плечами Стогова. Огнем гражданской войны было обожжено его детство. Пламя великой войны против гитлеровцев опалило зрелые годы ученого. Знал он и боль разлук, и горькую скорбь прощания с павшими товарищами… Но сейчас, войдя в палату к Рубичеву, Михаил Павлович с трудом сдерживал набегавшие на глаза слезы.
Неузнаваемо изменившийся, без кровинки в лице лежал геолог на приставленной к широко раскрытому окну больничной постели. Похудевшее, с обтянувшейся дряблой кожей лицо его, казалось, ничего не имело общего с тем краснощеким, жизнерадостным человеком, которого встретил год назад Стогов. Только глаза, карие, выпуклые, сейчас ставшие словно бы еще больше и глубже, глаза, добрые, задумчивые, немного грустные и в то же время лучистые, лукавые, были прежние — рубичевские.
Стогов понимал, что было бы святотатством утешать этого сильного человека, говорить обычные в больничных палатах бодро-успокоительные слова. Рубичев, поняв состояние Стогова, благодарно улыбнулся ему и первым нарушил молчание:
— Обидно, двух шагов до финиша не дойти и сойти с маршрута. Но… — он умолк и, сжав свой точно ссохшийся кулак, резанул им воздух, — в походах без жертв не обойтись…
Эти слова были единственным упоминанием о близкой кончине, которые сорвались с уст Рубичева за весь их долгий последний разговор. А когда покусывавший себе губы, чтобы сдержать рвущийся из сердца крик, Стогов обнял в последний раз товарища, Рубичев, вдруг перейдя на «ты», напутствовал ученого:
— А на Незримый, Михаил Павлович, взойди непременно. Он нам с тобой себя проявил. Теперь уверенно можно сказать — там такая энергетическая кладовая — на всю Сибирь хватит!
Эти слова бесстрашного геолога прочно поселились в душе Стогова. Отныне экспедиция на Незримый стала делом его чести ученого, клятвой верности погибшему другу. Теперь в будущей экспедиции на Незримый он уже не мог, не имел права отступить, он должен был стать победителем.
Но как без риска для жизни товарищей, без риска для собственной жизни вступить на этот пятачок радиоактивной пустыни, как и чем побороть это предательское смертоносное излучение.
Излучение… Подобно коварному убийце, невидимо и неслышимо таясь во мгле еще не познанного, прокрадывалось оно к отважным пионерам науки, проторявшим человечеству пути в бесконечные глубины атома. Точно недремлющий Цербер стерегло оно тайну и могущество новой силы, идущей на смену привычному топливу, силы, способной принести счастье и изобилие людям, обновление нашей древней и пока еще порядком неустроенной планете.
Лучшие годы своей жизни отдал Стогов штурму неприступных твердынь микромира. О, Михаил Павлович лучше чем кто-либо другой знал и великую мощь и великое коварство чудовищного аккумулятора энергии, именуемого атомом. И не он ли, русский профессор Михаил Стогов, был всегда в первых рядах борцов за мирный атом?
Тяжела, поистине трагична была эта борьба. День шестого августа 1945 года — день первого явления миру новой энергии стал датой начала великих бедствий человечества. Величайшей исторической несправедливостью было то, что с первого шага смирившийся, впервые покорившийся человеку атом попал в недобрые, враждебные людям руки дельцов и политиков, готовых умертвить мир во имя оттяжки собственной смерти.
И потому впервые расщепленный людьми атом вступил на землю не в радостном сиянии негасимых электрических солнц, не в напевных гудках могучих двигателей и бодрящем шуме станков и турбин. В пламени и грохоте взрывов, в тучах смертоносного пепла и пыли, в душераздирающих воплях и проклятиях беззащитных людей ворвался на планету расщепленный атом. Не радость и надежду, а гибель и отчаяние посеял он на земле.
Стогов помнил и безжизненные улицы некогда цветущих японских городов, и засыпанные черным пеплом Бикини рыбачьи суда в Тихом океане. Он видел глаза японских девушек, цеплявшихся, как за последнюю надежду выжить, за утлых бумажных голубков, глаза, в которых соседствовали ужас и надежда. Людей, переживших трагедию Хиросимы, спасали не голубки и поверья, на помощь им спешило человеческое сознание.
Потребовались годы непримиримой и неустанной борьбы всех лучших людей земли за избавление человечества от призрака атомной смерти, за превращение атома разрушающего в атом мирный. И все эти трудные, насыщенные трагическими событиями годы Стогов был счастлив мыслью о том, что во главе беспримерной по своему благородству борьбы шел народ, сыном которого был и он, советский ученый Михаил Стогов. Потомки сибирских зверобоев, уральских мастеровых и курских земледельцев, потомки тех, кому полвека назад не было другого имени, кроме презрительного — мужичье, — эти люди в строгих смокингах дипломатов и в просторных пиджаках академиков, во всеоружии знаний и логики на русском языке говорили понятную всем земным наречиям правду. Эту правду слышали не только за круглыми столами международных совещаний и в конференц-залах научных конгрессов. Призывом к борьбе, лучом надежды отзывалась она в сердцах литейщиков Шеффилда и Рура, рыбаков Норвегии, хлопкоробов Флориды и Нила.
И настал день победы разума над дикостью, жизни над смертью, надежды над отчаянием. Профессор Михаил Павлович Стогов был одним из экспертов советской делегации в тот исторический день, когда, скрывая под хорошо натренированной бесстрастностью и вымученными улыбками истинные чувства, делегаты Запада подписали долгожданное всем человечеством соглашение о запрещении производства, хранения, испытаний и применения ядерного оружия.
