Георгий Гуревич - Ордер на молодость
Я опять кивнул. Я понимал. Я-то был не нужен!
- А Лиз никак не хочет понять. И ждет, чтобы я стал ненужным. И не знаю, буду ли я ей нужен тогда, выжатый и высосанный сценой, кожура от лимона, сморщенная кожура бывшего артиста.
Он тяжело вздохнул и тряхнул головой, как бы грустные мысли стряхивая.
- Так на чем же мы остановились?
И тут экран снова зажегся. Сильва появилась на нем. Смуглое скуластое личико с нежным пушком, чуть прищуренные глаза над тяжелыми монгольскими скулами, длинная шейка, подбородок, вскинутый с горделивым достоинством.
- Меня зовут Сильва, - сказала она. - Я рядовая зрительница, но не рядовая ваша поклонница. Я потрясена вашей игрой, в особенности в "Первой любви", и больше всего в сцене, где вы поете "Будь моей"!
Даже и тогда, в ту страшную, возможно самую страшную, минуту моей жизни, я отметил редкую выдержку Сильвы. Все мы, молодые и неопытные, смущались, обращаясь к великому Тернову. Я от волнения мямлил, путался и повторялся. Круглоглазая тараторила, видимо не понимая, что произносит, не ощущая смысла слов. Сильва же каждый звук выговаривала четко, подавала слова с достоинством, не развязно и не униженно.
- С моей стороны нескромно... - продолжала она (сказала "нескромно", как бы извиняясь, но в тоне ощущалось: "имею серьезные основания"), - нескромно обращаться к вам с большой просьбой. У меня день рождения сегодня. День моего совершеннолетия, и я прошу, чтобы вы сделали мне лично подарок: спели бы для меня "Будь моей". Не поймите меня буквально, я не прошу, чтобы вы пели специально для меня, это был бы чересчур дорогой подарок. Но я хотела бы, чтобы в следующий раз, исполняя эту арию на сцене или на репетиции, вы подумали бы, что на этот раз поете для меня, для девушки по имени Сильва.
- Вы хотели бы от меня услышать "Будь моей"? - переспросил он, подчеркивая каждое слово.
- Может быть, - отчеканила Сильва, еще выше вскидывая голову.
Тернов глядел на нее, прищурясь.
- Сегодня я не выступаю, - сказал он. - Сегодня я репетирую дома. И буду петь. И спою "Будь моей". Для вас. Можете прилететь к семи вечера?
А я сидел, замотавшись в занавеску, съежившись, обхватив плечи руками, и все я слышал, и все я видел: лицо Сильвы видел и видел ее глаза, глубокие, томные, ласковые, ласкающие, восхищенные, торжествующие и счастливые, - глаза счастливой влюбленной. В первый раз в жизни видел такие глаза и в последний.
- Интересная девушка, - сказал артист, простившись с Сильвой. - Сильный характер.
И, оглянувшись, увидел мою странную позу.
- Она? - сразу догадался он.
- Н-н-н-ет!
- Наверное, она все-таки. Ну-ка, быстро давай ее номер, не упрямься. Я позвоню, отменю приглашение.
- Нет, не она, - твердил я. - Мою зовут Искрой (назвал первое попавшееся имя). Просто я не видал, никогда не видал, как это бывает в жизни.
Много раз, и в тот день и впоследствии, спрашивал я себя, почему же я отрекся от Сильвы?
Не обдумывал я, инстинктивно брякнул, но почему же инстинкт сработал так?
Потому ли, что с раннего детства мне твердили, что право выбирать предоставлено женщине, она слабая, ей труднее? А в старших классах объяснили: "Она выбирает отца для будущих детей, не мешайте ей выбрать лучшего".
Потому ли, что Тернов показался мне совсем не скверным человеком и этот нескверный расшатал мое мнение о том, что Сильва губит себя, бросаясь в его объятия?
Нет, не потому.
А потому, что я увидел глаза Сильвы - глубокие, томные, нежные, ласковые и ласкающие, влюбленные, упоенные любовью. Счастливые глаза счастливой возлюбленной. И не посмел я отнять у нее это счастье.
Позже добавилось: я ей такое счастье дать не могу, я могу у нее выпросить, вынудить любовь, приучить к себе, заставить оценить мое постоянство и преданность. И оценит она, согласится на меня, но годы и годы, всю жизнь, возможно, будет сожалеть и попрекать меня в минуты раздражения, что я не позволил ей однажды быть счастливой.
Нет, не твердое, не окончательное было у меня решение. Столько раз в мыслях своих я переиначивал тот роковой день. Ну что бы стоило мне раскрыть рот и сказать артисту: "Да, это она, та самая, оставьте ее в покое, для вашего огня найдутся другие бабочки". И даже если в ту секунду я растерялся, я же мог, уходя, обернуться и на пороге объявить: "Извините, я обманул вас необдуманно, на самом деле это та девушка, та самая, не пойте ей "Будь моей". И даже если бы я промедлил в тот момент, я же мог дождаться Сильву в семь вечера у его дома, перехватить ее, переубедить, не пустить силой.
Мог бы! Не сказал, не обернулся, не дождался. Потому что не на меня она смотрела счастливыми глазами.
Немало я размышлял тогда и после, хорошо ли поступила Сильва, правильно ли по отношению ко мне и по отношению к себе? И хорошо ли поступил Тернов, взрослый, сложившийся человек? Он должен был бы оказаться сдержаннее юнцов обоего пола. Сейчас не о том речь. Я о себе размышляю. Не почему не помешал, а почему не заслужил любви? Вел себя неправильно или же были во мне какие-то изъяны, врожденные недостатки характера, препятствующие личному счастью? Так пускай мне исправят эти изъяны! Вот в чем цель всего этого горестного отчета.
* * *
Что было после?
А ничего.
Я твердо решил никогда-никогда в жизни не встречаться с изменницей. Хотя почему, собственно говоря, я считал ее изменницей? Сильва ничего не обещала мне и не нарушала обещаний. Первое время мне удавалось выдерживать характер отчасти потому, что мое отношение к Сильве резко изменилось. Прежде она была недосягаемой мечтой, для меня стояла на пьедестале, более того, на вершине горы, на небе - этакий ангел небесный. Я собирался посвятить ей всю жизнь, чтобы по лестнице подвигов забраться к ней на небо. Но вот небесный ангел становится падшим, недосягаемая и неприкосновенная сама кидается в чьи-то нечистые объятия. И почтительная любовь сменяется разочарованием, обидой, чуть ли не презрением. Эти новые античувства помогали мне не звонить, не унижаться на экране.
Но все же их вытеснила жалость. Себя я начал упрекать. Пусть недосягаемая оступилась, упала, испачкалась. Плохо ей теперь, грязь на душе и на теле, а поддержать, утешить некому. И она вспомнит обо мне, самом близком из друзей, которому можно любую тайну доверить, Какую, что не доверишь ни подругам, ни сестре, ни родной маме. И я стал ждать звонка Сильвы, заготовил наставительную речь о самоуважении, потом заменил ее утешительной речью о целительном времени, потом решил просто пожалеть, посочувствовать.
Потом еще что-то придумал.
А Сильва все не звонила. Не просила ни поучений, ни сожалений.
Тогда я доказал себе, что обязан позвонить сам. Все-таки от мужчины ждут инициативы. Позвоню и буду молчать, не покажусь на экране. Догадается же она, что это лучший друг о ней тревожится.
