Юрий Медведев - Капитан звездного океана
Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум[15], циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.
Кеплер подошел к глобусу, потрогал пальцем Африку, Великий океан, Америку, перевел взгляд на шахматный столик в дальнем углу и похолодел: за шахматным столиком в глубоком кресле сидел герр Мэстлин. Но теперь, без академической мантии и очков в золотой оправе, герр Мэстлин казался не столь напыщенным и грозным.
— В сражениях шахматных силен? — обратился профессор к гостю. И, не дожидаясь ответа, предложил: — Располагайся напротив. Готовь свои фигуры к приступу.
Иоганн робко присел на краешек кресла. От камина растекались волны сухого тепла. Потрескивали, как ночные цикады, светильники. Герр профессор играл быстро, почти не раздумывая. Сделав ход, он испытующе глядел в лицо бакалавру. Кеплер уткнулся в доску, целиком поглощенный замыслом пленения неприятельского короля.
В середине партии герр профессор потер ладонью шрам на лбу и произнес:
— Твое знание стародавних авторов достойно похвалы. И в шахматы ты играешь отменно. Пора мне капитулировать. Иного выхода нет. Мой король заперт.
— Выход найдется, ваша милость. Извольте взглянуть. Вы берете моего коня турой, затем приносите слона в жертву воину, а после уступаете королеву за двух воинов. И королю моему — вечный шах. Ничья, стало быть.
— О, да ты играешь за двоих! — восхитился профессор. — Теперь ответствуй: кто таков Фабриций Бренциус?
— Фабриций? Мы с ним сидели на одной скамье в училище. Славный малый, здорово дрался на кулачках, — отвечал бакалавр, не понимая, при чем тут его бывший однокашник.
— А по части наук?
— Науки Фабриция тяготили, особенно латынь и древнегреческий. Спряжений он, бедняга, так и не одолел.
— Не одолел, говоришь, спряжений? Как же вышло, что сей бедняга Бренциус закончил духовное училище первым, а ты лишь вторым? По крайней мере, так значится в твоем аттестате… — Мэстлин смёл фигуры с доски и спросил: — Кто родители бедняги Бренциуса?
— Отец его торгует колбасами. Помимо того, он состоит в городском совете казначеем.
— Колбасами торгует! — захохотал хозяин дома. — Тогда все ясно. Не впервой груз колбасы перевешивает тяжесть знания. — Он встал, подошел к камину, прислонился спиной к теплым изразцам. Пламя отбрасывало на голубой халат Мэстлина багряные блики. — По части астрономии, кроме Цицерона, кого читал?
— Аристотеля, ваша милость. Весь «Альмагест» Птоломеев проштудировал. «Упражнения в экзотической философии» Юлия Скалигера. «Альфонсовы таблицы» просматривал многажды.
— Похвально, — пробормотал герр Мэстлин. — Сие сделало бы честь и выпускнику академии. Какую цель преследовал, когда пополнял знания астрономией?
Иоганн медлил с ответом. Кажется, настала пора высказать самое сокровенное. Он набрался храбрости и выпалил:
— Архитектуру Вселенной намереваюсь постичь. Гармонию мировую.
И опять, как за шахматным столиком, испытующе глянул профессор на бакалавра. «Посмотрим, посмотрим, какова вселенская архитектура», — говорил тяжелый этот взгляд, будто герр Мэстлин ожидал, что его гость вслед за отчаянными своими словами явит взору и самое мировую гармонию.
— Вода, воздух, земля, огонь, эфирная субстанция — разве не это, по учению Аристотеля, составляет гармонию мироздания? Иное?.. Тогда поясни, — сказал Мэстлин.
И Кеплер, поначалу глотая слова и путаясь, а затем все более и более увлекаясь, поведал о том, что давно уже родилось, расцвело, вызрело в пылком его воображении.
Да, он поставил себе задачу постичь архитектуру Вселенной, проследить замысел всевышнего при сотворении мира. Существуют три вещи: число, величина и движение небесных тел, относительно которых он с особенным рвением доискивается, почему они таковы, а не иные. Да, ему кажется, что система мира должна основываться на математических соотношениях, полных таинственной гармонии. Они еще никем не отысканы, но в конце концов могут быть найдены. Ибо в космосе все тесно связано: и отдаленнейшая, едва видная глазу неподвижная звезда, и человек, рождающийся на нашей планете в тот или иной момент. Чтобы найти, отыскать нити этой связи, нужно неслыханное знание всего космоса. Нужно расплести взором целую сеть бесчисленных золотых нитей, которые переплелись в нем в миллионы веков. Такому безграничному взору весь видимый мир представится золотым, необъятно раскинувшимся садом… Вот какого рода мысли приходят на ум ему, Иоганну Кеплеру, когда по ночам он сочиняет свою первую книгу — «Космографическое таинство».
Кеплер закончил исповедь, ожидая приговора. Однако Мэстлин молчал. Он вспомнил, как когда-то таким же осенним вечером в далекой Италии другой одаренный юноша — Галилео Галилей — столь же страстно исповедовался пред ним, посягая на извечные законы космоса. «Откуда в них, в двадцатилетних мудрецах, эта уверенность, это знание, эта страсть? — думал ученый. — В их годы мы были совсем иными. Наши бесшабашные пирушки, отчаянные наши дуэли на шпагах, наши нескончаемые богословские споры о чертях, ангелах, дьявольском наваждении…»
— Впредь, до окончания академии, назначаю тебя, Иоганн Кеплер, моим фамулусом, — в задумчивости проговорил профессор.
— Герр профессор, я вынужден просить вас переменить сие решение, — отвечал Иоганн.
— Неужто ты раздосадован, что я никак не похвалил твою архитектуру Вселенной?
— Ваша милость, я не могу быть вашим фамулусом. Я согласен со всеми доводами бакалавра Ризенбаха относительно движения Земли.
— А не боишься разделить участь Иеронима? — Профессор астрономии и математики усмехнулся. — Честь и хвала твоей правдивости. Однако при чем тут доводы Ризенбаха? Он добросовестно пересказал учение Коперника. И заметь: я сам сторонник идеи движения Земли. Более того, — профессор возвысил голос — в веру Коперникову обратил когда-то великого Галилея.
— Великого Галилея? — как эхо, повторил Кеплер. — Но тогда… как же вы осудили ересь Иеронима?
