Ежи Жулавский - Победитель. Лунная трилогия
Через полчаса был виден уже только краешек солнечного диска. Каменная пустыня по мере исчезновения этого белого источника света погружалась во тьму, как будто в море чернил. Только тут и там сверкали гладкие скалы, в которых отражался свет Земли. Марта уже закончила петь гимн и стояла, склонив голову на плечо Томашу и вглядываясь в темноту.
Нас охватила удивительная печаль, даже Петр, менее всех склонный к подобным чувствам, помрачнел и молча шевелил губами, как будто отвечая каким-то своим мыслям и воспоминаниям. А я… Перед моими глазами с невероятной быстротой промелькнула моя жизнь на Земле. Удивительный танец призраков и воспоминаний! Мне виделись равнины над Вислой и хмурые вершины Татр — и все это пространство заполнено бесчисленным количеством дорогих и близких мне людей, с которыми я навсегда простился… Навсегда!..
Грунт под колесами снова неровный, что вынуждает нас к постоянным объездам, отнимающим время. Впереди машины горит электрический прожектор, освещающий нам путь. Если бы не это, мы легко могли бы свалиться в какую-нибудь расщелину, слабо видимую при туманном свете Земли. Направление мы держим по звездам, так как с компасом никак не можем сладить в этом удивительном мире. К тому же металлические стены автомобиля также искажают его показания.
На Море Имбриум, 7°45‘ з. д., 24°1 с. ш.
В первые часы вторых лунных суток.
Полночь миновала, и мы уже забыли, как выглядит солнце; трудно даже представить, как могли мы жаловаться на его жар. В течение последних ста восьмидесяти часов, прошедших с захода солнца, мы подвергаемся воздействию такого неслыханного холода, что кажется, будто мысли замерзают в голове. Наши печи работают в полную силу, но мы, сгрудившись вокруг них, трясемся от холода.
Я пишу эти строки, прислонившись к печи. Кожа на спине у меня горит, но одновременно я чувствую, что кровь в моих жилах застывает от мороза. Собаки прижались к нашим ногам и воют без остановки, и мы чувствуем, что у нас мутится разум. Мы смотрим друг на друга в молчании, с какой-то странной ненавистью, как будто кто-то из нас виноват в том, что солнце здесь в течение трехсот пятидесяти четырех с половиной часов не светит и не греет…
Я хотел собрать все силы и записать некоторые впечатления от нашего путешествия после захода солнца, но вижу, что не могу собраться с мыслями. Мозг у меня какой-то замороженный и неподатливый, как машина изо льда. В голове мелькают картины и образы, которые я, при всем желании, не могу связать с собой. Иногда мне кажется, что я сплю наяву. Я вижу Марту, Томаша, собак, Петра — и не понимаю, что все это значит, кто я такой, откуда тут взялся и зачем…
Действительно, зачем?
Я хотел задуматься над этим, припомнить все, но не могу. Должна же быть какая-то причина, по которой я вместе с этими людьми покинул Землю… Не помню. Трудно даже думать.
У меня такое впечатление, что мы стоим. Я не слышу звука мотора. Нужно пойти и посмотреть, что произошло, но я знаю, что ни они, ни я — никто этого не сделает. Для этого нам пришлось бы отойти от печи.
Что за жуткий мороз!
Я вижу за окном какие-то скалы, которые освещает Земля. Наверное, потому мы и стоим, что находимся среди скал… Как все это странно и до такой степени безразлично мне…
Что я пишу? Неужели я в самом деле сошел с ума? Ужасно хочется спать, но я знаю, если усну, то замерзну и уже никогда не проснусь… Нужно встряхнуться, прийти в себя…
Удивительно, что в первую ночь на Синус Эстуум такого мороза не было. Видимо, под той плоскостью внутри тянутся какие-то вулканические жилы, которые немного обогревают грунт.
Пишу, пишу, чтобы не заснуть, иначе смерть!
Мороз, мороз, мороз… но нужно пересилить себя и не спать.
Только не спать, потому что это — смерть! Смерть должна быть здесь, поблизости. Там, на Земле, должны рисовать ее пребывающей на Луне, ведь здесь ее царство…
Почему мы стоим? Ах, правда! Какое это имеет значение!..
Палюс Петрудинес, на дне расщелины, 7°36′ з. д. 26° с. ш.
Вторые сутки, 62 часа после полуночи.
Итак, это произошло. Мы обречены на смерть, без всякой надежды на спасение. Мы знаем об этом уже около шестидесяти часов, достаточное количество времени, чтобы освоиться с этой мыслью. Итак — смерть…
Спокойно, спокойно, ведь это ничему не поможет. Нужно смириться с тем, что является неизбежным. Впрочем, для нас это не такая уж неожиданность, еще там, на Земле, отправляясь в экспедицию, мы знали, что подвергаемся смертельной опасности. Но почему же смерть не обрушилась на нас внезапно, как удар грома, почему она появилась в поле нашего зрения и приближается так медленно, что мы считаем каждый ее шаг и ждем, когда она начнет хватать нас холодной рукой за горло и душить…
Да, душить. Мы все задохнемся. Запаса сжатого воздуха нам при строжайшей экономии хватит только на триста часов. А потом…
На Луне, посреди бескрайнего простора Моря Имбриум, останутся четыре трупа в закрытом автомобиле.
А может быть, совсем иначе! В тот момент, когда у нас кончится кислород, мы откроем двери нашего автомобиля — настежь. Одна секунда — и мы окажемся в безвоздушном пространстве. Кровь брызнет изо рта, из ушей, из носа; несколько судорожных, отчаянных вдохов грудной клетки, несколько бешеных ударов сердца — и конец.
Зачем я пишу все это? Зачем я вообще пишу? Ведь это не имеет никакого смысла. Через триста часов я умру.
Часом позже.
Возвращаюсь к своему дневнику. Я должен заняться чем-то, иначе эта мысль о неизбежной смерти сведет меня с ума. Мы ходим по автомобилю и бессмысленно улыбаемся друг другу или разговариваем о чем-то незначительном. Минуту назад Варадоль рассказал, как в Португалии приготавливают некий соус из куриной печени с каперсами. А в это время все мы, не исключая и его, думали о том, что через двести девяносто девять часов мы умрем.
Собственно, смерть не так уж страшна — почему же мы так ее боимся? Ведь…
Ах, насколько жалко выглядит это философствование о смерти! Громче всех мудрецов, предписывающих соблюдать спокойствие перед лицом смерти, говорят мои часы в кармане. Я слышу тихое тиканье и знаю, что это шаги приближающейся смерти. Она будет здесь раньше, чем закончится наступающий долгий день. Не задержится ни на минуту.
Мы все еще находились среди подковообразных скал, одеревеневшие от мороза, когда Варадоль, взглянув случайно на стрелку манометра одного из резервуаров со сжатым воздухом, издал испуганный возглас. Все мы подскочили, как наэлектризованные, глядя в том направлении, куда указывала его дрожащая рука, так как от ужаса он не мог вымолвить ни слова.
