Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович

— Кажется, — неуверенно произнес Игорь. — Но… Доктор Мирьям не говорила…

— Она и не должна. Вы ведь не родственник Тами, верно?

— Вы сказали, — напомнил Игорь, потому что разговор принял иной оборот, — что Тами нравится…

— Да. Я сужу не по словам, а по поведению. После вашего ухода она спокойнее, чем обычно. Почти сразу засыпает.

— Сейчас…

— Она заснула. И сон ее более спокойный. Обычно она во сне мечется, будто ей снится что-то не очень приятное. А после ваших посещений Тами спит спокойно, и ночью с ней не бывает проблем.

— Вы говорили об этом доктору?

— Да, но… Я бы не хотел, чтобы об этом… Вы понимаете… Кто я такой? Медбрат, у меня даже нет полного медицинского образования. Я здесь после армии, других вариантов не было, хотел стать врачом, но потом… неважно. Личные обстоятельства. В общем, для доктора Мирьям я как бы… «Привези, принеси»… Говорил доктору, что ваши посещения благотворно влияют на Тами, но… «Занимайтесь своим делом, Томер».

— Я мог бы приходить чаще.

— Нет, — мгновенно отреагировал Томер. — Чаще не надо. Это будет… неправильно понято.

— Вы хороший человек, — вырвалось у Игоря. — Спасибо вам.

— Тами — необыкновенная женщина, — пробормотал Томер. — Они здесь все необыкновенные, правда. Аутисты. К ним редко приходят родственники, а друзей ни у кого из них нет. Оно и понятно: общаться с ними почти невозможно. Мало у кого есть терпение. А ведь каждый — особый мир. Как у Канта: вещь в себе. Черный ящик… Извините, я разговорился. Дела.

— Вы читали Канта? — не удержался от вопроса Игорь.

— Нет, — улыбнулся Томер. — Я читал — в школе еще — популярную книжку по философии. Так вы приходите.

«Она никогда не видела, — думал Игорь по дороге домой, машину он вел медленно и по улицам, где не было интенсивного движения, ноги и руки механически делали свою работу, а голова была свободна, — но какие-то зрительные образы в ее мозгу формируются. И смотрит она, будто видит глубину предмета. Каким она видит… нет, так невозможно сказать… Каким она меня ощущает, если в мозгу у нее нет зрительных аналогов? Как она живет в своем мире, отделенном от реального высокой, до неба, стеной непонимания? О чем она говорила, что имела в виду, когда повторяла: два — много, а три — в самый раз?..

Игорь давно не убирал в квартире. Здесь было не то чтобы запущено, нет, все лежало на своих местах, он любил аккуратность, но со стороны могло показаться, что предметы разбросаны как попало — тем не менее, все было точно рассчитано, много раз передвинуто с места на место, прежде чем для каждого предмета найдено оптимальное расположение. Пыль Игорь смахивал время от времени, но пыль ему не мешала, хотя на многих предметах лежала толстым слоем. На блюдцах и чашечках в серванте пыль была трехлетней, потому что три года назад отец еще жил здесь и тщательно протирал каждую субботу все предметы, которых касалась рука мамы. На платяном шкафу — не достать — стояла фарфоровая чайка, огромная и тяжелая. Мама привезла ее с собой в Израиль, и папа говорил, что с ней было много возни — попробуй упаковать так, чтобы в дороге птица не разбилась. Чайка что-то значила для мамы, настолько личное, что даже папе это не было известно. Для Игоря чайка стала своеобразным маркером их дома, их жизни. Прочитав лет в пятнадцать «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», Игорь пришел к выводу, что это она и есть — точнее, памятник великой чайке, ставшей уже тогда для него символом стремления к новому, чего, возможно, в фарфоровой птице вовсе и не было.

Когда мамы не стало…

Игорь тряхнул головой и повернулся к чайке спиной. Он не любил вспоминать тот день. Он не понимал, что тогда произошло.

Мамы не стало, и отец сдал. Только тогда Игорь понял, насколько мама и папа были близки. После смерти мамы произошла в папином мозгу некая катастрофа, начали отмирать нейроны, названия которых Игорь знал, потому что прочитал немало статей о болезни Альцгеймера и представлял, что происходило с мозгом… и с человеком, перестававшим быть собой.

Самое страшное в жизни — перестать быть собой. Хуже, чем умереть. Иногда Игорю казалось (он знал, что это невозможно, но все равно так думал), будто отец намеренно вызвал начальные изменения в мозгу, после чего процесс гибели клеток невозможно было остановить.

Сегодня отец, кажется, его узнал — впервые за последние полгода. Во всяком случае, когда Игорь уходил из палаты (он спешил к Тами и не обратил внимания), отец посмотрел своим обычным рассеянным по пространству взглядом, но произнес странную фразу, которую Игорь сейчас вспомнил и по-новому осмыслил:

— Осторожнее с птицей. Хрупкая.

Почему он сказал это?..

Игорь просмотрел присланный по электронной почте новый вариант статьи. Эхуд внес изменения, о которых они говорили днем. Стало действительно яснее. То есть, яснее для него. В последних экспериментах доверительная вероятность наблюдения скрытого объекта оказалась близка к девяноста пяти процентам. Очень много для квантово-механической системы. А для квантово-биологической, какой является мозг, — мало. Если меньше девяноста девяти — не стоит даже пытаться утверждать на семинаре или в статье: можно, наконец, соединить физику с психологией и провести эксперимент с участием человека. К сожалению, эксперименты подобного рода на животных не поставишь. А на человеке — тем более, но по другим причинам.

Странная мысль пришла ему в голову поздно ночью, когда он проснулся с тяжелой головой оттого, что приснилось жуткое: открыв в темноте глаза, он уже не помнил, что именно, осталось только ощущение, будто скрываешься в темном углу от чего-то, настигающего тебя с неумолимым упорством. Странная мысль, возникшая из ниоткуда, устроилась в сознании: как было бы хорошо, если бы они жили здесь вчетвером: родители и он с Тами. Мама все скрепляла бы, она со всеми находила общий язык, хотя, по общему мнению, была человеком скрытным, интровертом — таким же, под ее влиянием, стал Игорь, но его погруженность в себя была иной, он не умел так, как мама, разбираться в людях.

Мама и Тами… Почему-то два образа совместились в его представлении. Игорь лежал в темноте, закрыв глаза и пытаясь опять заснуть, мысли всплывали, тонули, становились ясными, затухали, подобно уплывающему звуку радио. Мама, живая, радостная, никогда в жизни не увлекавшаяся вязанием, сидела в гостиной, и множество разноцветных мотков лежало на столе, стульях, на полу — по всей квартире. Мама вязала фракталы, а Тами сидела напротив нее в кресле — том, что стоит сейчас у компьютера, — смотрела, как возникали точные узоры, и рассказывала что-то, чего Игорь не слышал; в этом то ли уже сне, то ли еще яви не было звуков, их заменил цвет — Тами говорила, и воздух становился розоватым, синим, коричневым, оставаясь прозрачным, и Игорь в уголке сознания задавался вопросом: как такое может быть, если не нарушаются законы оптики…

Сначала он заглянул в холл северного крыла — у окна в кресле сидела другая женщина, не Тами, совсем молодая, почти девочка. Темные волосы, короткая стрижка. Томера тоже видно не было, а в комнату к Тами — последнюю по коридору — Игорь заглянуть не решился.

Он пошел к отцу. Отец стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. Захотелось подойти, обнять, прижать к груди его почти лысую голову, но Игорь не знал, какой окажется реакция: на прошлой неделе на похожий жест сына отец ответил коротким ударом в грудь, он не узнал Игоря, он узнавал сына хорошо если один раз из десяти, и когда-нибудь перестанет узнавать вообще.

Игорь стоял в дверях, отец не оборачивался и неожиданно сказал:

— Раечка, я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

Что-то происходило с ним сегодня. Отец давно не вспоминал о маме. По крайней мере — вслух. Первые месяцы после ее смерти он вечерами почти все время смотрел на мамин портрет, стоявший в рамке на журнальном столике. Потом убрал портрет в ящик под телевизором, а однажды Игорь не обнаружил фотографию на обычном месте и спросил… Отец сделал вид, что не расслышал вопроса, резко закрыл ящик, и Игорь увидел, как у отца дрожали пальцы.